Замри, как колибри - Генри Миллер

Город был пропитан ароматом нуги, пряным, липким, дорогим сердцу запахом, напоминающим тот, что доносится до вас в lavabo[137] в Мариньяне, где за несколько франков и пару любезных слов старушка-служительница, она же фрау Эмиль Яннингс[138], поделится с вами номером телефона, от которого у вас по телу пробегут мурашки.

Но аромат нуги был слишком приторным, поэтому лишь спустя полгода, сидя в театре-студии на Долорес-стрит, я мысленно вернулся ко всему тому, что намеревался рассказать ему, – о жизни, о любви, об аромате святости… ох, и о многих, многих вещах, грустных, запутанных, крайне нелепых, разбивающих сердце, как та полуправда, что выдают женщины, отрезая пуповину и при этом приговаривая: «Но я действительно тебя люблю, очень люблю, всегда любила» и так далее и тому подобное. Да, все это вернулось ко мне между строк – или между стульев, – пока пара голубков (обоим всего по девяносто) искала прошлогодний снег[139]. «Y a tant d’amour sur la terre». Но где, дорогая? Это было так давно, что сейчас не припомню. Но на самом деле помнит, она тоже помнит, мы все помним. Помните? Не забудьте вспомнить! Ты протянул ей букет фиалок, и он выпал из ее руки; ты наступил на цветы – вечно был такой неуклюжий – и помял букет. А она сказала: «Ничего страшного…» И не добавила «душенька», но тебе послышалось, что добавила, и ты так разволновался, что забыл ее поцеловать, но ей почудилось, что поцеловал. А потом… потом ты стал маршалом, маршалом-дуремаршалом, и, хотя ты о-го-го как поднялся, никто тебя в грош не ставит, прежде всего ты сам. Семьдесят с хвостиком промелькнули со скоростью молнии – как летит время! – и порой ты спал под дождем на жесткой скамейке с карманами, полными окурков, а порой – на шелковых простынях с легким ароматом пачули. Если не со своей женой, то еще с чьей-либо. Какая разница? Любовь рождалась где угодно, а ты был славный малый, хотя никто не подозревал, что, смеясь, ты плакал, а плача, смеялся. А за кулисами всегда звучала одна и та же мелодия – «Умпа-па, умпа-па!».

Да, моя дорогая, именно ты убедила меня, будто мне есть что поведать миру. И когда-нибудь я подарю тебе целый мир! Но только это была не она, а какая-то другая. Он запутался. Они все заботились о нем, как о ребенке. «Душенька, иди посиди лучше». Ради него одни попрошайничали, другие воровали, третьи продавали себя. Он предпочитал ничего не знать, ничего не видеть. Но он знал, видел, чувствовал. А послание погрузилось в такие глубины его существа, что доживи он хоть до возраста Ноя, и тогда бы не выдавил его из себя, ни по собственной воле, ни с разрешения папы римского, нет, ни за что на свете.

Лишь девяностопятилетним старцем, уже немощным, рассеянным, впавшим в детство. Глава семьи, племенной жеребец, шеф-повар, мойщик посуды. Такая полноценная, насыщенная жизнь – и все коту под хвост. «Душенька!.. Где ты? Я тебя не вижу». И не в том дело, что свет погас или любовь ушла: он запутался, вот и все. Слишком много воспоминаний, слишком много – или слишком мало – амбиций. Повтор. Бесконечный повтор.

Дождусь, когда он подрастет, и тогда обо всем расскажу. Возможно, в Калифорнии, на Пико-Бланко. А может быть, в пустыне Гоби. Я бы прихватил его с собой – в Лхасу, Мекку, Тимбукту. Вдруг меня осенило, что до сих пор я не побывал ни в одном из пунктов придуманного мной маршрута. Киото, Камакура, Рангун, Самарканд, Сучжоу, Лесбос, Краков, долина Энгадин и Кашмирская долина… Не исключено, что ему придется тащить меня на спине. Может, ему придется извиняться за мою немощь. Горный Старец[140]. Счастливая Скала. Может, и не придется ему ничего рассказывать, сам до всего дойдет. Если не будет повторять глупых ошибок своего папаши. «Дорогой папа, как идут дела в Биг-Суре? Мы по тебе скучаем. Уже пора идти в школу. Спасибо за три доллара».

Всегда такой послушный мальчик. Регулярно хулиганит, как его отец. Одно маленькое различие: никогда не учился в воскресной школе. И даже не ходил в церковь. Зачем, когда есть телевизор, Диснейленд, захватывающие вестерны и все такое. «Папа, а Бог существует?» – «Конечно да!» – «А ты откуда знаешь?»

Мне следовало сказать: «Подожди немного, и сам узнаешь. Любовь – это как речной прилив, а Бог приходит, когда ты загнан в угол. Узнаешь, мой мальчик. Наберись терпения!»

На всякий случай мы принесли еще стульев. Они делались тяжелее и тяжелее. Еще один тромбоз. А может, опять любовь? (Как всегда, нежданно-негаданно.) Эх, почему он не спросил меня: «Что такое любовь?» Всегда только Бог, арифметические задачки, летающие тарелки, обратная сторона Луны. Или: «Как ты думаешь, война будет?» Насчет любви ответить было бы значительно проще. Или насчет Истины. (Просто взять и позвонить Кришнамурти: Охай 69-43-52). Истина заключается в «Y a tant d’amour sur la terre». Более чем достаточно для любого, хотя, похоже, на всех не угодишь. Дает течь и спускает воздух. Увязает в трясине. Тем не менее она действительно существует и даже может наглядно подтверждаться. Разве ежедневно не рождаются дети? Разве после дождя не поднимают головки цветы? Мир – это прекрасно! Особенно после победоносного поражения.

Ох, сколь о многом я мог бы ему поведать. Тем не менее наберусь терпения. Дождусь, когда он подрастет настолько, чтобы услышать музыку стульев. Возможно, к этому моменту Ионеско напишет продолжение. Может быть, со счастливым концом, как в голливудских фильмах, и император раздаст всем нугу или эскимо, кто знает? А может, произнесет еще одну Нагорную проповедь, и все выйдут из театра, преисполнившись чувства любви, сознания истины и смысла жизни.

«Y a tant d’amour sur la terre».

Если читатель еще не пресытился Ионеско, я позволю себе добавить еще несколько слов на ту же тему. На этот раз речь пойдет о пьесе «Лысая певица», которой я лишь поверхностно коснулся в своих предыдущих записях. Дело в том, что несколько дней назад я получил от одного из читателей «Геральд» второй номер французского журнала «Spectâcles», посвященного театральному искусству. Передовую статью в нем написал сам Ионеско. Она называется: «Трагедия речи, или Как учебник английского стал моей первой пьесой».

«В 1948 году, – начинает он, – до создания своей первой пьесы „Лысая певица“, я и не помышлял о карьере драматурга. Я попросту стремился выучить английский. Чтобы заняться драматургией, не обязательно изучать английский. Напротив, именно споткнувшись на английском, я стал драматургом».

Затем он объясняет, что приступил к изучению английского с франко-английского разговорника для начинающих, который приобрел лет восемь-девять назад. И добросовестно переписывал готовые фразы в блокнот, чтобы выучить назубок.