Знай мое имя. Правдивая история - Шанель Миллер

— Спасибо, мы с вами свяжемся, — сказали они, широко улыбаясь.

Я кивнула и ушла. «Даже если не получу роль в шоу, все равно хорошо», — подумала про себя.

Через два дня в почтовом ящике появилось новое письмо. Список прошедших в программу. Я просмотрела имена в поисках своего. Какой-то бесконечный набор букв! Мое находилось в самом конце. Я оказалась одной из двух девушек среди восьми парней — единственной, кто не был студентом, и они приберегли мое выступление на финал. То есть мне поручили закрывать шоу. Помню, как прерывисто дышала, сжимая кулаки, перебирая ногами, словно при беге, крутилась на стуле и открывала рот, намереваясь рассказать кому-то: «Смотри, куда меня поставили», — но, повернувшись к экрану, вспомнила, что рядом никого не было. Если мне доверили закрывать программу, значит, верили в мой успех. Нервы разрывались на части, но впервые за девять месяцев то было волнение, от которого не хотелось дрожать и забиваться в угол. Оно наполняло меня новыми силами.

Мы репетировали по вечерам в квартире на набережной. Некоторые приходили поздно, после лекций, кто-то появлялся в строгой рубашке и галстуке — прямо с собеседования. Я всегда приходила первой — свежая, подготовленная, брала с собой в рюкзаке только заметки для клуба. Для меня это было не просто развлечение. Мы выступали по очереди, вместо микрофона использовали пульт от телевизора, скидывались на доставку еды, повторяли и заучивали шутки друг друга, пока не запоминали. Эти несколько часов по вечерам мы существовали в мире абсурда, где любая трудность перекраивалась в материал для работы. Какая-то часть меня постоянно ждала безвкусной шутки на тему изнасилования, и я была бы готова сдержать дрожь, не обнаруживая своего страха, чтобы не заработать себе образ чувствительной натуры. Но такие шутки не звучали. Мы болтали о лысых кошках и говорили Винсу, что увидеть майского жука в июле совершенно не смешно.

Однажды мы задержались до полуночи. Шли все вместе, в холоде улиц обсуждая самые очевидные ошибки вечера. С каждым кварталом нас становилось на человека меньше — каждый сворачивал в сторону своего дома. До меня постепенно дошло, что я живу дальше всех. Компания редела, все меньше людей шли рядом со мной. Я вспомнила песенку про трех грифов из летнего лагеря, во время которой друзья хлопали руками, как крыльями, и улетали, пока кто-то не оставался стоять в одиночестве. «И вот остался один гриф, один гриф на старом дереве».

Я начала составлять план. Как только последний парень свернет, остановлюсь под светом уличного фонаря. Позвоню Лукасу, скажу, чтобы приехал и забрал меня. Но что, если он уже спит? Тогда я побегу. Я посмотрела вперед — убедиться, достаточно ли освещена улица, достаточно ли на ней людно. Все магазины были уже закрыты. Я осмотрела тротуар, прикидывая, каким путем пойти, чтобы не срезать дорогу через парк. Если мне понадобится помощь, побегу в аптеку — она через две улицы. Там обязательно кто-то будет. Но в голове отчетливо звучали вопросы: «Что она вообще делала на улице одна ночью? Почему просто не попросила кого-то проводить ее? Откуда она шла? Ах, из комедийного клуба? У нее что, есть чувство юмора? Сколько пива она выпила? О чем шутила? Где был ее парень? Есть ли пропущенные звонки? Во что она была одета?» Эти голоса вообще стали очень настырными со времени судебного заседания, а сейчас их стрекот в моей голове настолько сводил с ума, что я даже не заметила, как последний парень из нашей компании остановился.

— Мне туда, — сказал он. — Уверена, что нормально доберешься? Могу проводить тебя.

Я посмотрела на него немного ошарашенно. На секунду мне показалось, что я даже что-то говорю, против моей воли лицо исказилось в раздраженной гримасе. Я думала, что он предлагал это лишь из вежливости, а сам хотел поскорее добраться до дома. Но он продолжал стоять, пожимая плечами в ожидании ответа.

— Я с удовольствием, — добавил он.

Голоса у меня в голове растворились, уползая в свой мрак, а мы вдвоем зашагали по тротуару самым обычным вечером на самой обычной улице Филадельфии.

Таких моментов, когда я замирала, заглядывая человеку в глаза, в попытке сказать: «Знал бы ты, как много это для меня значит», — было не сосчитать. Простые знаки внимания — если кто-то помнил мое имя или предлагал помощь — для меня отдавались теплом по коже, ведь большую часть времени я молчала.

Комендант Энтони всегда наполнял какао-машину, потому что знал: каждый вечер я выпивала по две кружки. Работавшая в супермаркете Sue’s кореянка, с круглой шишечкой волос на голове и в круглых очках, улыбалась, когда видела меня: «Привет, Шанель. Все хорошо? Что-то тебя не видно было несколько дней». Три вахтерши, Алисия, Хадижа и Йода, круглые сутки дежурившие в парадном дома, где я жила у Лукаса. Когда в коридорах было тихо, я спускалась на лифте с коробкой кокосового мороженого, чтобы поболтать с ними пару часиков. Они вечно твердили Лукасу, чтобы пригласил меня куда-нибудь на ужин, ворчали на него, если видели, что я несу слишком много сумок. Они сохраняли спокойствие, когда их обвиняли в том, что какая-то фирма поздно доставила еду или что слишком долго оформлялись какие-то бумаги. Они оставались невозмутимыми, когда какой-нибудь пьяный жилец говорил одной из них, что она зря подстриглась — ей было намного лучше с длинными волосами. Они всегда отвечали вежливо, даже когда имели полное право злиться. Всегда держались гордо, расправив плечи — я взяла это на заметку и потом использовала в суде. И конечно, ребята из комедийного клуба, которые всегда доставляли меня домой в целости и сохранности. Это были те теплицы, где я снова могла расти. Все эти люди называли меня просто Шанель. Я была не «жертва Тёрнера», не «девушка Лукаса». Просто «Шанель».

В день выступления я так нервничала, что не могла есть, так глубоко ушла в себя, что не могла ни с кем говорить. Я рассказала работникам в супермаркете Sue’s и всем служащим нашего дома, что выступаю в комедийном клубе «Гелиум», — они пожелали мне удачи и попросили записать для них видео. Предстояло два выступления: в пять и десять вечера. Все билеты распроданы — аншлаг. Выбирая одежду, я подумала о свитере, в котором была на судебном слушании. Надела его с джинсами. Сколько времени я посвятила тому, чтобы избавиться от Эмили, похоронить ее. А теперь хотела доказать себе: та, что криком кричала в суде, может веселить зрителей со сцены. Обе девушки сосуществовали во мне.

Вдесятером мы собрались в тесной комнате и вели себя словно пациенты в палате психбольницы: кто-то бормотал себе под нос; кто-то говорил со стенами; кто-то забился в угол и самозабвенно что-то шептал. Мы слышали, как люди рассаживались, зал наполнялся гулом. И вот наконец время пришло. Винс, который был ведущим, скрылся за дверью — назад дороги не было.

Каждый раз, когда кто-то из нас выходил на сцену и дверь за ним закрывалась, мы вслушивались в ожидании, точно зная, в каком именно месте до нас дойдет сквозь стены приглушенный смех. Выступающий возвращался, с облегчением улыбаясь, а мы приветствовали его, давая пять.

Я слышала, что каждого, кто выходил на сцену, друзья из зала встречали головокружительными криками и одобрительными возгласами. Но Лукас мог прийти только вечером, на второе выступление. Кто будет выкрикивать мое имя? У меня никого не было. Снова мной овладело то же чувство, что и перед судом: «Что это за девчонка, которую поставили выступать последней? Прямо нагнала тоску».