Волчица и Охотник - Ава Райд

вижу у него на боку обожжённый след, красный волдырь в форме моей ладони.

Остальная часть стада вздрагивает вместе с ним и сбегает по равнине. Я позволяю им проходить мимо, задевая меня, и жду последствий. Жду, когда то, что я сделала, эхом отзовётся у меня в ушах, как спущенная тетива лука. Ничего. Я всё жду и жду, не осознавая, что плачу, пока не чувствую, как слёзы замерзают у меня на щеках.

Если б это было так просто, я бы давно обрела силу. Если бы знала – то отрубила бы себе палец в мгновение ока. Убивала бы синее пламя Котолин. И никогда бы мне не пришлось рыдать из-за ударов плети Вираг. Чувствую себя наивным ребёнком, которому пришлось ждать, пока Охотник научит меня, что значит жертва. Я не понимала истории моего народа, пока сама не рассказала их вслух и Гашпар не выслушал.

«Моего народа». Котолин вырвала бы эти слова из моего горла.

Слышу шорох шагов за спиной. Быстро утираю замёрзшие слёзы и оборачиваюсь. Гашпар идёт по равнине, и ветер играет с его тёмными волосами. Тяжёлый горячий ком подступает к горлу.

– Какой странный поворот судьбы, – говорю я, когда он останавливается передо мной. – Охотник прогоняет волчицу обратно в Кехси.

– Не прогоняю, – говорит Гашпар. Его губы чуть подрагивают, словно он изо всех сил пытается не сохранять мрачное выражение. – Ты – не видящая. Королю ты в любом случае не нужна.

Старая рана всё ещё болит.

– Я – не видящая, но у меня есть сила. Ты видел сам.

– Это – ещё более странный поворот судьбы. – Гашпар прищуривается. – Волчица умоляет Охотника забрать её в Кирай Сек.

– Я не умоляю тебя, – возражаю я. Во внезапном приливе беспомощной злости добавляю: – А ты бы хотел, чтобы умоляла?

Я сказала это только для того, чтобы заставить его покраснеть, и мне удалось. Кончики его ушей розовеют, но взгляд остаётся непреклонным.

– Полагаю, это зависит от того, о чём бы ты просила.

Мои щёки вспыхивают в ответ. Я не ожидала его ответа, не ожидала его пристального немигающего взгляда.

– Мне нет нужды умолять, – говорю я. – Ты не можешь остановить меня. Ты говорил, что если бы ты знал, что твоя мать жива, – ты бы не перестал искать её. Мой отец жив, и он в Кирай Секе, а Нандор зажёг костёр у его ног. Что ещё мне остаётся?

Из груди Гашпара вырывается хриплый тяжёлый вздох – бледный туман на морозе.

– Ты – дура, – прямо говорит он. – Ещё глупее, чем Охотник, который считал, что может заключить сделку с волчицей или найти турула. Какой бы силой ты ни обладала – этого недостаточно, даже близко недостаточно. Нандор – худшая угроза, это правда. Но волчице небезопасно в городе моего отца. Однажды я поклялся, что расскажу тебе, что король делает с женщинами, которых забирает.

Мои пальцы сжимаются в кулаки.

– Расскажешь?

– Нет, – отвечает он. – Но я расскажу тебе, что когда был ещё мальчишкой, мой отец решил, что моя мать не должна покидать замок. Он выделил ей несколько комнат, и окна всех их были забраны решётками. Он приходил только по ночам и ругал её словами, которых она не понимала. И я стоял там, говоря по-мерзански с матерью и по-рийарски – с отцом, переводя его ругательства и её мольбы. И вставал между ними, чтобы его удары сыпались на меня, не на неё.

Меня охватывает изумление, а потом переполняет горе. Представить его маленьким мальчиком… это почти лишает меня самообладания. Открываю рот, чтобы ответить, но Гашпар продолжает:

– Я говорю это не для того, чтобы вызвать у тебя жалость. Это я должен жалеть тебя за то, как мало ты понимаешь о том, что собираешься сделать. Мой отец в некотором смысле слабее Нандора, но едва ли менее жесток. Если он поступал так со своей женой лишь потому, что она была иноземкой, что, по-твоему, он сделает с тобой? С волчицей, которая его обманула.

Яростно качаю головой, словно его слова – стрелы, от которых я могу уклониться. Дрожа на ветру, тянусь к монете в кармане. Я сколько раз очерчивала пальцами выгравированные на ней знаки, что запомнила каждый штрих, пусть и не понимала значения. Если выбирать между тем, чтобы утонуть в той же реке, которая уже тысячу раз уносила меня ко дну, или войти в костёр, который ни разу не обжёг меня, – я выберу пламя и научусь терпеть его жар. Но я не смогу вынести ещё хоть мгновение ярости Котолин или ещё хоть один удар тростниковой плетью Вираг. Не когда мой отец где-то в Кирай Секе, словно пенящийся у берега прибой, тоскующий по своей луне.

– Тогда, возможно, ты всё-таки увидишь меня голой, – говорю я, выдавливая шутку вопреки кому в горле. – Король ощипывает своих волчиц, как петухов, прежде чем приготовить и съесть их?

Гашпар просто смотрит на меня, разомкнув губы, и его глаз наполнен туманным полуденным солнечным светом. На его лице – смесь недоверия и ярости, и я вижу сдвиг, тот самый момент, когда он выбирает безмолвную ярость: поднимает плечи, сжимает кулаки и уходит от меня, не проронив больше ни слова.

К тому моменту, как мы оседлали лошадей, чем потрясли Туулу и Сабин, снова стемнело. В калевийскую зиму дневные часы утекают сквозь пальцы как вода. Над головой – звёзды, яркие драгоценности, рассыпанные по одеялу вечернего неба. Шерсть моей кобылы сияет белизной, её грива – словно полосы лунного света. Чёрный конь Гашпара почти невидим в ночи, и когда он садится в седло, весь закутанный в свой шаубе, то тоже выглядит почти невидимым.

Он не говорит со мной, когда мы отправляемся через тундру. Я облачаюсь в доспех уверенности в своей силе, вспоминаю красный отпечаток ладони на боку оленя и голос моего отца, далёкий, как клич ворона. Этого достаточно, чтобы держать спину прямо, а взгляд – устремлённым вперёд, на юг. Но пальцы, сжимающие поводья лошади, дрожат.

Глава одиннадцатая

Дикая пустошь Калевы медленно уступает место зелени – тощие потрёпанные ветром вязы и длинные полосы пожёванной травы, вытоптанные раздвоенными копытами диких овец рацка[5] с их огромными спиралевидными рогами. Холмы поднимаются ближе к чёрной горной гряде вдалеке, очертания которой я могу разглядеть, только если прищурюсь и подниму большой палец, чтобы заслониться от солнца. Эти горы – естественная граница между Ригорзагом и Фолькстатом, нашими западными соседями, которые, как рассказывал Гашпар, приняли Патрифидию