Волчица и Охотник - Ава Райд

хоть что-то впереди, но странный голос эхом разносился вокруг, словно сама чернота издавала звуки.

«Это ты, – сказал Иштен. – Ты – тот, кто приносит гниение растениям и цветам. Ты позволил изморози лечь на землю. Ты сделал мой народ седым, а его кожу покрыл морщинами. Ты позволил им кровоточить и дал им почувствовать отчаяние».

«Да, – ответил Эрдёг. – Всё это правда, и я – всё это».

«Как ты это сделал? – спросил Иштен. – Я не создавал мир для того, чтобы он гнил или истекал кровью».

«Но ты создал меня, – сказал Эрдёг. – Когда ты вырезал кусок своей плоти, чтобы создать мир, я родился рядом с ним. Творение может существовать только рука об руку с разрушением, покой – рука об руку с болью. Где есть жизнь, там буду и я».

Иштен подумал: «Он назвал меня отцом». И тогда он покинул царство Эрдёга и вернулся на землю, но теперь называл её Срединным Миром, потому что был и другой мир, под ней. Так этот мир стал таким, каким мы его знаем, – где рост может превратиться в гниение, где покой может превратиться в боль. Мир, в котором есть слово «счастье», потому что теперь есть и слово «отчаяние». Это больше не был мир Иштена.

Когда я заканчиваю рассказ, у меня перехватывает дыхание. Гашпар решительно смотрит в пустое пространство между ушами своего коня, но в следующий миг его взгляд устремляется ко мне, и я вижу в нём невольный интерес.

– Вот что вы все думаете о смерти? – спрашивает он наконец. – Неудивительно, что ты так стремишься броситься в объятия моего отца.

Моргаю, глядя на него, выбитая из колеи его ответом.

– О чём ты?

– Этот ваш бог, Эрдёг. – Гашпар произносит это имя, поморщившись, будто сама форма слова на губах вызывает у него отвращение. – Он не подвергает обитателей своего Подземного Мира адскому пламени и мучениям, и каждая человеческая душа находит дорогу к нему, когда умирает – неважно, добрыми они были или злыми на земле… в Срединном Мире. Что же может остановить людей от причинения вреда, если вы не боитесь за судьбу своей души после смерти?

На задней стороне моих бёдер вспыхивают старые шрамы.

– Думаю, люди вполне способны наказывать друг друга. Какой ужасно нелепый вопрос ты задаешь, когда сам лишился глаза. Тебе ли не знать, что люди могут быть такими же жестокими, как любой бог.

– Дело не в жестокости. – Гашпар, наконец, повернулся ко мне лицом. – Дело в силе и власти. Без силы всё, что у тебя есть, – это власть обратить свой гнев на кого-то другого.

На миг он снова похож на того сладкоголосого принца, вооружённого своим красноречием, упорствующего в своей уверенности. Я немного скучала по этой капельке раздражительности в нём, но никогда этого не призна́ю.

– Да, это я хорошо знаю, – отвечаю я. – Люди обрушивали на меня свой гнев каждый день в Кехси.

Гашпар снова замолкает, отворачиваясь, но через мгновение спрашивает:

– Вот откуда у тебя на брови шрам?

Я не думала, что он рассматривал меня так пристально, чтобы заметить. Вскидываю руку, касаясь розовой кожи, рассекающей левую бровь надвое.

Почти хочу спросить, когда он успел заметить, но боюсь, что тогда он снова поднимет свой щит. Вместо этого отвечаю:

– Одна девушка в моём селении выдохнула пламя мне в лицо. Котолин.

Мне даже почти не приходит в голову стыдиться этой откровенности. Гашпар не поджимает губы от жалости, и я вспоминаю, что он рассказывал, как в детстве стоял между матерью и отцом, передавая их жестокость и терпя их удары. Его челюсть разжимается, совсем чуть-чуть.

– Зачем она это сделала?

– Потому что я украла голубец с её тарелки. Кажется. Уже трудно вспомнить.

У Гашпара перехватывает дыхание.

– И часто тебе угрожали огнём?

– Ты же знаешь, что часто, – отвечаю я, чувствуя, как в груди поднимается жар. – Думаешь, они тянули жребий, кого использовать, чтобы обмануть Охотников? Нет, такого вопроса никогда не стояло. Ни слова против. Все хотели, чтобы это была я. Ты бы хотел приползти обратно к людям, которые изгнали тебя, отправили на верную смерть?

Как только я заканчиваю, вспыхиваю от досады. Его топор и плащ, его отсутствующий глаз, так меня пугавший, – всё это свидетельствовало о ненависти его отца. Вернуться, чтобы спасать короля, так же больно, как быть изгнанной, чтобы спасти Котолин. Трудно даже помыслить, что мне потребовалось так много времени, чтобы понять, что форма наших ран – одинаковая.

Ни извинений, ни возражения – но сам воздух между нами меняется, словно солнечный свет пробивается сквозь ветви деревьев. Когда я ловлю взгляд Гашпара, то вижу, что он прищурился, смотрит так внимательно, словно пытается проследить за чем-то, что уходит всё дальше и дальше из поля зрения.

И всё же мы снова погружаемся в тишину, прислушиваясь к тяжёлому дыханию наших лошадей и шуму реки, которая несёт свои воды ниже. Я собираюсь предложить остановиться и дать нашим лошадям напиться, когда до меня доносится чудесный знакомый запах – пьянящий аромат варящегося мяса с острыми нотками паприки, словно долгий вдох, за которым следует резкий выдох.

Мы хорошо ели в Сарвашваре – чёрных птиц, кроликов и одну дикую овцу рацка, – но запах гуляша напоминает мне о пиршественных столах и поджаристом хлебе Вираг. Это воспоминание приносит больше утешения, чем что-либо иное, приходящее на ум, когда я думаю о Кехси. И как бы Гашпар ни посмеивался надо мной за пристрастие к крестьянской еде, он тоже остановил своего коня и принюхался. Вдалеке виднеется крыша дернового дома.

Никто из нас не проронил ни слова, но мы продолжаем путь к селению, выкопанному прямо в русле реки. Это зимняя стоянка – место, где фермеры и пастухи отдыхают, когда становится слишком холодно для шатров, и вся равнина побелела от изморози. В окнах домов, словно горящие глаза, зажжены огни, а дым, вьющийся над крышами, изгибается, словно манящая рука. Дверных проёмов нет – только чёрные дыры в дёрне, напоминающие разинутые рты. Крыши покрыты травой, а у порога ближайшего дома позвякивает колокольчик из ракушек. Запах гуляша такой густой, что почти ощущается на вкус.

– Это же неплохо, если мы попросим о толике гостеприимства, – говорю я, надеясь скрыть своё желание за беспечностью.

Гашпар молчит, обдумывая.

– Возможно, ты всё-таки поешь свою крестьянскую еду, – отвечает он, словно услышал прежние мои мысли.

Ветер играет звенящими ракушками, когда мы спешиваемся. Интересно, где селянам удалось их достать? Ригорзаг не имеет ни одного выхода к морю, за исключением небольшой полосы побережья