Неопалимая - Маргарет Роджерсон

Я ощутила нетерпение Восставшего и поняла, что так и не ответила на его вопрос.

– Сначала родители держали меня связанной. Потом, когда это перестало работать, они заперли меня в сарае за нашим домом.

Молчание. Затем он задал вопрос.

– Они не пытались отдать тебя монашкам?

– Они не знали, что я была одержима. Думали, что просто сошла с ума. Матушка Кэтрин считает, что Пепельный нашел меня, когда я была младенцем, поэтому им казалось, что со мной всегда что-то было не так.

Я надеялась, что мне не нужно объяснять дальше. У большинства людей Зрение проявлялось в детстве позже, когда они становились уже достаточно взрослыми, чтобы кому-то об этом рассказать. Случаи его проявления в младенчестве были редки, но не являлись чем-то неслыханным. И когда это происходило, дети выживали, как правило, нечасто. Немногие знали, что одержимость может произойти и в столь юном возрасте – моя семья, разумеется, не знала. Все, что им было известно, это то, что я превратилась из кричащего, трудного младенца в ребенка, который кусался и царапался, словно животное, движимое странными и жестокими прихотями, которых они не понимали. Ни у кого в моей деревне не было Зрения, поэтому, если мои глаза и светились серебром, то этого никто не видел.

– Я тоже не знала, что одержима, – добавила я, прежде чем Восставший успел задать очевидный вопрос: почему не попросила о помощи. – Никто не рассказывал мне о духах. В таких деревнях, как та, откуда я родом, о них не говорят. Это считается плохой приметой.

Никто никогда не пытался со мной заговорить в любом случае. Они только приходили поглазеть. Часто я просыпалась от того, что к окнам сарая прижимались лица, деревенские дети заглядывали ко мне и шептались. Мне негде было спрятаться.

– Глупцы. Людям попросту нравится выдумывать суеверия, а потом погибать из-за них. Или, что еще лучше, использовать их как предлог для убийства других людей. – Он замолк. – Что, по-твоему, с тобой происходило?

Я чуть было не ответила, что не хочу об этом говорить. И тут мне пришло в голову, что, возможно, хоть раз, но могла бы. Восставший не был человеком; я сомневалась, что смогу сказать ему такое, что он сочтет действительно шокирующим. Что бы со мной ни случилось, он видел и кое-что похуже. Утешение слабое, но в какой-то степени обнадеживающее.

– Пепельный стал частью меня. Злой частью, что хотела совершать плохие вещи. Причинять людям боль. Или, если вокруг не было людей… – Я уставилась на трещину в потолке, вспоминая.

– Он заставлял тебя причинять боль себе.

– Я не уверена. Может, это был Пепельный. Может, это была я, останавливающая Пепельного. Я не замечала разницы.

– И люди бросили тебя там на произвол судьбы.

Казалось, Восставший делает те же выводы, что и я сама. Удивительно, но то, что я впервые поделилась этими воспоминаниями вслух, позволило мне увидеть их в новом свете. Как я поняла в том сарае, что никто не придет, если мне понадобится помощь. Никто не утешит, когда мне будет больно. Никакой гарантии еды, когда буду голодна. Что ничего не могу сделать, дабы изменить это; только терпеть. Теперь, лишившись привычного уклада жизни в Наймсе, я вернулась к старым привычкам.

Восставший казался мне почти сочувствующим, он не осуждал. Для него, существа, которому пришлось методом проб и ошибок изучать, как работают человеческие тела, мои проблемы даже не были чем-то необычным.

– Я буду тебе напоминать, – наконец сказал он. – Вместо того чтобы ожидать, что ты вспомнишь сама. Когда тебе нужно есть, когда тебе плохо или больно, когда нужно знать, достаточно ли это серьезно, чтобы обратиться за помощью. Но ты должна пообещать, что будешь меня слушать. Идет?

Я притихла, размышляя, сможет ли злой дух, вселившийся в мое тело, превратить меня в хоть отчасти нормального человека. Потом повернулась лицом к окну, позволяя солнечному свету ужалить мои глаза.

– Да. Обещаю.

Я снова крепко уснула. Проснулась где-то после наступления темноты и услышала, как сестры поют вечерние псалмы. Их голоса разносились по округе от часовни до лазарета и словно были пронизаны лунным светом, проникающим сквозь ставни. И пока я слушала их, в моей груди нарастала тоска по дому.

Вспомнилось, как впервые услышала хор в Наймсе. В своей деревне я иногда слушала, как напевает соседка, пока она стирала рядом с моим сараем, – единственная музыка, что была мне знакома до того.

Трудно описать, что я тогда испытала. Всю жизнь полагала, что все во мне было таким же маленьким, тусклым и грязным, как и внутренности того сарая. Но высокие, чистые ноты, казалось, отдавались эхом в неосвещенных углах моей души, обнажая ее форму, более грандиозную, чем я когда-либо подозревала. И этот звук наполнял меня тоской по чему-то непонятному, подобно отчаянной жажде. Только желала я не воды или чего-то еще, существовавшего в той, прежней, жизни.

Матушка Кэтрин нашла меня после вцепившейся в спинку скамьи напротив так, словно меня сносило в море. Она показала мне, как неподвижно стоит пламя свечей по всей часовне.

Теперь, вдали от монастыря, впервые с момента моего приезда, я поняла, что тоска, какую испытывала в тот день и много дней спустя, была тоской по дому. Тоской по месту, где я никогда не бывала, по ответам на вопросы, что носила в своем сердце, но для которых у меня не находилось слов. Тогда я не осознавала этого, потому что не понимала, что значит иметь дом.

Я уже почти погрузилась в сон, когда в крыле раздались голоса, сопровождаемые тихим шарканьем шагов. Пара сестер патрулировала коридор, следя за тем, чтобы с пациентами ничего не случилось. Они проходили мимо спящих, некоторые из которых храпели, другие лежали неподвижно в дремоте. Несмотря на то, что уже полностью проснулась, я лежала тихо и делала вид, что тоже погружена в сон.

– С момента битвы минуло два дня, а в Ройшале до сих пор нигде не было замечено ни одного опасного духа, – прошептала одна из сестер. – Думаете, это возможно? Артемизия Наймская действительно святая?

Другая монахиня вздохнула. Я ощутила, как напрягся Восставший, и еще до того, как она заговорила, поняла, что это была матушка Долорес.

– Боюсь, что век святых и чудес – это не то, чему стоит радоваться, сестра Мари. Госпожа посылает нам такие дары только во времена тьмы. Помнишь ли ты писание святой Лилианы?

Сестра на мгновение замолчала. Затем зашептала:

– И вот тихий колокол просыпается, возвещая о Мертвых; и зажигается последняя свеча против надвигающейся ночи…

Я напрягла слух, чтобы услышать больше, но их голоса стихли, когда сестры вышли из зала, оставив холодный комок в моем животе и один томительный образ – устойчивого пламени свечи, медленно догорающей, – единственного оставшегося света, сдерживающего тьму.

На следующее утро я проснулась в другом мире. Повсюду на соломенных тюфяках лежали стонущие люди, между ними туда-сюда торопливо сновали сестры. Пришла Маргарита с раскрасневшимися от переутомления щеками объяснила, что в монастырь пришла болезнь. Пока она поразила лишь тех беженцев, что ночевали в лагере, но существовали опасения, что зараза может распространиться дальше.