Фима. Третье состояние - Амос Оз

Попытайся понять, Эфи. Я знаю, что для тебя я всегда была просто Яэль Левин, глупенькой девушкой из захолустного Явниэля. Глупенькой, но милой. Женщиной симпатичной и ограниченной.

Но и наши инженеры, и американцы верят в меня, в то, что мой проект интересен, что он выльется в нечто существенное. Я для них важна. Поэтому я уезжаю. Для тебя я далеко не так важна, пусть ты и влюблен в меня. Вернее, влюблен в свою влюбленность. Или настолько погружен в себя, что у тебя нет времени и сил, чтобы разлюбить меня.

Если хочешь – приезжай. Я сразу пришлю тебе билет. Либо отец тебе купит. А если не захочешь, то посмотрим, что с нами сделает время. Я намеренно не упоминала о самом глубоком и самом важном. О том, что, как ты считаешь, можно исправить в одну минуту. Я об этом молчу, и даже ты молчишь. Наверное, к лучшему, что мы поживем вдалеке друг от друга. Иногда мне кажется, что сильный удар, несчастье – только это сможет вытащить тебя из тумана, которым ты окутан, из твоих газет, споров и новостей. Когда-то в тебе была подлинная глубина, но сейчас ты плещешься на мелководье. Не обижайся, Эфи. И не старайся опровергнуть то, что я написала, не надо выдвигать встречные претензии, пытаться победить меня аргументами, не оставив камня на камне от моих слов. Я не враг тебе. И твоя победа не пойдет тебе на пользу. Может, мой отъезд в Америку и окажется тем ударом, что приведет тебя в чувство. Ладно. Это клише. Я знала, что ты так скажешь. После моего отъезда ты вновь будешь свободен и можешь снова влюбиться. Или можешь оставаться влюбленным в меня, и твою влюбленность не будет угнетать постиранное белье, которое зимой сушится перед обогревателем в спальне. И еще попрошу тебя – сосредоточься. Не болтай день-деньской, не суетись, не наставляй на путь истинный всех и каждого, надсаживая горло. Мир все равно не слышит тебя. А может, ты отправишься на поиски Лиат. Или Илии? Поедешь в Грецию? Иногда случается, что я сутками напролет пропадаю на работе, даже ем стоя, чтобы не терять времени, и вдруг у меня…

Фима сложил и вернул в конверт письмо, без начала и без конца. Конверт поместил в папку Министерства внутренних дел, департамент местной власти. Папку он затолкал обратно, в нижний ящик. Время близилось к пяти. Где-то вдалеке прокричал петух, и какая-то упрямая собака неумолчно лаяла в темноте, а слепец настойчиво выстукивал тростью по тротуарам безлюдных переулков. На миг Фиме показалось, что он слышит муэдзина, призывающего на молитву правоверных из деревни Бейт-Сафафа, что видна из окна. Фима лег в постель, погасил свет, принялся сочинять недостающую концовку письма. И тут же уснул. День выдался длинный.

Во сне к нему явился Ури. Бушевала пурга. Ури прибыл, чтобы доставить его в госпиталь английского военно-морского флота, где его ждет Аннет, умирающая от осложнений после родов. Они мчались на санях через белый лес, пока не прибыли в здание, слегка смахивающее на Крестовый монастырь в Иерусалиме. Раненые и умирающие, с раздробленными конечностями, лежали на каталках в проходах, на полу, стонали, истекали кровью. “Это казаки, ты можешь попирать их ногами” – сказал Ури. За монастырем они нашли небольшой прелестный сад, в центре которого стояла греческая таверна с верандой, увитой виноградом, на веранде накрыли столы к трапезе. Среди столов Фима увидел паланкин. Он раздвинул бархатные занавески и обнаружил свою жену – заливаясь слезами и одновременно страстно извиваясь, она скакала на темнокожем худощавом мужчине, издававшем негромкие завывания. С внезапным ужасом Фима осознал, что совокупляется она с мертвецом. И мертвец – арабский юноша из сводки новостей, парень, который в Газе получил пулю в голову.

Записав сон в книгу, Фима снова забрался под одеяло и подремал до семи. Измятый, растрепанный, ненавидя ночные запахи собственного тела, он заставил себя подняться. Пренебрег зарядкой перед зеркалом. Побрился, ни разу не поранившись. Выпил две чашки кофе. Мысль о хлебе с вареньем или о йогурте вызвала тошноту. Ему смутно помнилось, что нынешним утром он должен сделать что-то срочное, но никак не мог сообразить, что же именно и почему это так срочно. Поэтому он решил спуститься к почтовому ящику, достать листок, который заметил ночью, забрать газету, но не посвящать ей более пятнадцати минут. А затем, безо всяких поблажек, сядет за работу, допишет начатую ночью статью.

Включив радио, он понял, что пропустил большую часть новостного выпуска. Днем ожидается частичное прояснение. В прибрежных районах возможны непродолжительные дожди. В северных долинах существуют серьезные опасения ночных заморозков. Водителей предупреждают об опасности на скользком мокром шоссе, лучше снизить скорость и по возможности избегать резких торможений и крутых поворотов.

– Кому это надо? – буркнул Фима. – Кто я им? Водитель? Фермер? Пловец? Просят и предупреждают, вместо того чтобы кто-то конкретный взял на себя ответственность и заявил: “Я прошу. Я предупреждаю”. Чистое безумие. Страна разваливается, а они заморозков опасаются. Вообще-то только резкое торможение да крутой поворот могут спасти нас от катастрофы. Да и то сомнительно.

Фима выключил радио и позвонил Аннет Тадмор. Он должен перед ней извиниться за свое поведение. Хотя бы выяснит, все ли у нее хорошо. Кто знает, может, ее мужу надоела его итальянская опера и он вдруг вернулся, волоча два чемодана, пристыженный, виноватый, бросился к ее ногам и принялся целовать их? А если она призналась мужу в том, что у них случилось'? И муж возникнет на пороге, наставив на него, Фиму, пистолет?

То ли по привычке, то ли по причине утренней рассеянности, но Фима вместо Аннет набрал номер телефона Цви Кропоткина. Цви сообщил, что в данную минуту он бреется, но уже успел задаться вопросом: что стряслось с Фимой? Быть может, он нас позабыл? Но Фима пропустил мимо ушей колкость друга.

– С чего бы это, Цвика? Не забыл и не забуду. Просто подумал, что разнообразия ради не стану звонить тебе с утра пораньше. Вот видишь, я исправляюсь, кто знает, может, я не совсем конченый человек.

Кропоткин пообещал, что через пять минут, покончив с бритьем, перезвонит.

Спустя полчаса Фима, засунув подальше гордость, набрал номер Цви:

– Ну и кто кого забыл? Найдется ли у тебя пара минут для меня?

И, не дожидаясь ответа, сказал, что ему нужен совет, касающийся статьи, которую писал ночью, но утром его начали грызть сомнения в своей правоте. А дело обстоит так: позавчера в газете “Ха-Арец” опубликовали тезисы речи Гюнтера Грасса, которую тот прочел студентам. Речь смелая, и из нее он предстает человеком честным, порядочным, осуждающим нацизм, но вместе с тем осуждающим и модные нынче сравнения между зверствами и жестокостями наших дней и преступлениями Гитлера. И сравнения эти имеют отношение прежде всего к Израилю и Южной Африке. До этого места – все в порядке.

– Фима, – сказал Цви, – я все это читал. И мы это обсуждали позавчера. Ближе к делу. Что у тебя там за проблема?

– Ладно, – ответил Фима, – безотлагательно приступаю к главному. Объясни мне, пожалуйста, одну вещь: почему этот Грасс, говоря о нацистах, настойчиво называет их “они”, а вот я и ты, когда пишем о захвате территорий, об их оккупации, о подавлении арабского насилия в Иудее, Самарии, на Западном берегу реки Иордан, да даже когда мы пишем о войне в Ливане и о неблаговидных поступках поселенцев, – мы всегда пишем “мы”? Да ведь этот Грасс сам был солдатом нацистского вермахта! И он, и еще один писатель – Генрих Белль. Грасс носил свастику, вскидывал руку каждый день и орал “Хайль Гитлер!”. Но он упорно талдычит “они”! А ведь нога моя никогда не ступала на землю Ливана, я никогда не служил резервистом на “территориях”, так что руки мои, несомненно, чище, чем руки Гюнтера Грасса. Но я всегда пишу “мы”. “Мы преступили”. “Мы пролили чистую кровь”[17]. Вот откуда это наше “мы”? Наследие Войны за независимость? “Мы всегда готовы к бою, мы – бойцы Ударных рот”, как поется в песне тех лет? Кто это вообще – “мы”? Я и раввин Левингер, ратующий за расширение поселений в Иудее и Самарии? Ты и раввин Меир Кахане, известный своими экстремистскими взглядами? Что это такое? Ты когда-нибудь задумывался над этим, профессор? Быть может, настало время, чтобы и ты, и я, и все мы последовали примеру Гюнтера Грасса и Генриха Белля? Начнем всегда непреклонно и подчеркнуто использовать слово “они”? Что ты думаешь об этом?