Санитарная рубка - Михаил Николаевич Щукин

склада на площадь, а там уже не протолкнуться — все собрались, кто мог ходить.

Столы поставили прямо на землю, притащили скудное угощение, у кого что нашлось, и грянул праздник, на котором люди обнимались, целовались, смеялись, но больше все-таки плакали.

И никто не разглядел в общей суматохе, что первым в Успенское вернулся с войны Леонтий Кондратьевич Бавыкин. Добирался он из Сибирска на попутной машине и приехал уже поздно вечером. Но праздник еще шумел, и шум этот было слышно издалека. Но Леонтий Кондратьевич на площадь не пошел, сразу свернул в переулок и выбрался на берег Оби. Сидел на старой поваленной ветле, поставив в ноги тощий вещмешок, смотрел на широкий речной разлив и ловко крутил одной рукой самокрутку, потому что другой руки не имелось, а пустой рукав гимнастерки был заправлен за ремень. Курил, прищуриваясь от злого махорочного дыма, рука с зажатой меж пальцев самокруткой вздрагивала, и правая щека тоже вздрагивала, будто бился под выбритой кожей живчик. Война, на которую он попал из лагеря, крепко поломала Леонтия Кондратьевича: отсекла руку и наградила нервным тиком, от которого, как сказал доктор в госпитале, вылечиться пока нет никакой возможности.

Жениться и обзавестись семьей Леонтий Коядратьевич не успел, писем никому не писал, знал, что его никто не ждет, и поэтому никуда не торопился. Помогая руке зубами, развязал вещмешок, вытащил из него помятую фляжку, отхлебнул сердитого спирта и принялся скручивать новую самокрутку.

Так и просидел ночь на берегу Оби, а утром поднялся с ветлы, подхватил вещмешок и направился к дому, где вдовая жена Игната, постаревшая и почти слепая, долго его не могла признать, а когда признала, обрадовалась:

— Вот и ладно, будет кому меня похоронить, одна я, Леонтий, осталась, совсем одна…

Два сына Игната, как она рассказала, погибли на фронте, в один год две похоронки пришли.

Вот так началась в Первомайске мирная жизнь.

Через три года развернулось на берегу Оби большущее строительство деревообрабатывающего комбината — ДОКа. Понаехало на это строительство множество нового народа, который не знал прежней жизни, проистекавшей здесь, да и знать не хотел — новые дела и новые заботы не оставляли времени, чтобы оглядываться назад. Еще через год Первомайск стал райцентром, и скоро здесь построили новый дом культуры, а клуб, располагавшийся в бывшей церкви, закрыли за ненадобностью. Добротное, хоть и старое, помещение без дела простояло недолго — в нем разместили райповский склад.

В длинной череде новых событий проскользнуло почти незаметным известие, что умер Леонтий Кондратьевич Бавыкин. Тихо умер, во сне, никого не потревожив и опередив жену брата, которая надеялась, что он ее похоронит. Незадолго до смерти Леонтий Кондратьевич приходил к Павле Шумиловой, долго топтался у порога, не зная, с чего начать разговор, но в конце концов разродился:

— Когда иконы из церкви с бабами уносили, ты Богородицу куда спрятала?

Павла тихонько охнула и села на лавку, но быстро о собой совладала, сердито поджала губы и отрезала:

— Никаких икон никуда не уносила. Знать не знаю.

— Не ври, докладывали мне тогда, что ты баб подбила. Не запирайся. Мне поглядеть на эту икону надо. Она на фронте мне привиделась, когда погибал, может, поэтому и живой остался. Яви милость — где икона? Погляжу и уйду.

Но Павла упорно стояла на своем — знать не знаю и ведать не ведаю. Сколько ни упрашивал ее Леонтий Кондратьевич, так и не уломал.

Когда за ним закрылась дверь, а после стукнула щеколда калитки, Павла расправила фартук на коленях и разомкнула узкие синеватые губы:

— Прямо разбежалась, так тебе и выложила, на тарелочке! Где надо, там и стоит, родимая!

21

Свет мощных фар рассекал ночную темноту, выхватывал во всю ширину улицу, которая проходила между панельными девятиэтажками, одинаково серыми и мрачными, подскакивал вверх и падал вниз — ямы на асфальте гнездились так густо, что изловчиться и объехать их не было никакой возможности. Ни единого фонаря на улице не мигало, и лишь возле некоторых подъездов одиноко и тускло светили еще никем не разбитые лампочки. Мелькнула выхваченная светом стайка бродячих собак, и злые глаза у них вспыхнули, как костерки, вспыхнули и сразу погасли. По-волчьи поджимая хвосты, собаки кинулись в темень и растворились. Водитель ловко вильнул, проскакивая открытый люк, крышку с которого, видно, давно уже утащили на металлолом, выругался сквозь зубы и остановил машину на краю небольшой площади, где девятиэтажки стояли полукругом. Здесь, как и на всей улице, густилась непроницаемая ночь, подсвеченная лишь в нескольких местах едва мерцающими огоньками. Это горели свечки в разномастных ларьках, натыканных как попало прямо посреди площади. Электричество к ларькам, сваренным из железных пластин, не подводили, потому как власти не разрешали, поэтому в некоторых из них, работавших круглосуточно, предпочитали обходиться стеариновыми свечками — дешево и вполне достаточно, чтобы пересчитать деньги, дать сдачу и просунуть в узкий проем в зарешеченном окне просимый товар: сигареты, спирт «Роял», водку с ликом Григория Распутина на этикетке и просто спирт, именуемый султыгой, без всяких этикеток и без наклеек, в бутылках, неплотно заткнутых пластмассовыми пробками.

«Бизнес, мать твою за ногу! — Караваев, выйдя из машины, смотрел на мерцающие огоньки ларьков, поднимал взгляд выше, на темные девятиэтажки, и ему казалось, что темнота эта никогда не рассеется, что легла она здесь навечно. — Сбуровить бы бульдозерами, чтоб глаза не мозолили!» Он не любил уличных торговцев, блошиные рынки и скопища вот таких ларьков — раздражали они его убогим видом, и всякий раз, когда глядел на них, не мог избавиться от ощущения, что кто-то путается у него под ногами и не дает шагать твердо и широко.

Еще раз глянул на тусклые огоньки и спросил, не оборачиваясь, у охранника, неслышно вставшего у него за спиной:

— У тебя фонарик есть? А то опять в подъезде на ощупь будем шарахаться!

— Есть, я захватил.

— Ну, пошли…

Фонарик не понадобился, лампочки в подъезде оказались целыми, и свет горел. Поднялись на второй этаж, Караваев осторожно постучал в дверь, обитую деревянными рейками. Долго никто не отзывался, он постучал еще раз, и за дверью послышались торопливые шаги, приглушенный женский голос спросил:

— Кто там?

— Это я, Галя. Разбудил, наверно, но ты уж извиняй…

Щелкнул замок, дверь открылась, и худенькая, еще молодая женщина, придерживая одной рукой воротник халата, отступила в глубь узкого коридора, пропуская Караваева. Тот осторожно, почти на цыпочках, вошел в квартиру, тихо, бесшумно закрыл за собой дверь, прошептал:

— Спит?

Галина молча кивнула и