Из озера взметнулись молнии - Милисав Антониевич-Дримколский

XXXVII

Весна в тот год была ранняя, бурная. После обильных дождей солнце обрушилось на землю с необузданной яростью. В январе в саду больницы, где все еще лежали Петко и Никола, расцвела рябина с кривыми, суковатыми ветками. Рядом с ней гранат, который цветет круглый год. Нежно-голубые цветы, журчащий за оградой ручей манили больных выйти в сад, вдохнуть весенний воздух. Все собирались у окон и наблюдали, как оживает сад, а ходячие больные выходили на прогулку. Только Петко не выходил, хотя раны его зажили и врачи разрешили ему вставать. Он добровольно приковал себя к постели, не хотел общаться с людьми. Он ссорился с медицинским персоналом и с каждым, кто пробовал с ним заговорить, часами молчал, смотрел перед собой, а то начинал оглядываться, бормотал что-то и громко вскрикивал. Все время он хмурился, злился. Соседи по палате уже подумывали, не сошел ли он с ума, и прониклись к нему жалостью. И ночью не находил Петко покоя. И во сне, и наяву он видел себя на скамье подсудимых. Снилось ему то, о чем он больше всего думал наяву.

Его судили. Строгий представительный судья задавал вопросы громким голосом, не мигая глядел ему прямо в глаза.

«Откуда родом и сколько тебе лет? — Петко молча таращил свои старческие, слезящиеся глаза. — Отвечай на вопрос. Тебя здесь судят».

«Откуда? Наверно, из Ханово, а лет мне порядком, скоро помирать. Вы судите человека, у которого забираете все, что он за свою жизнь заработал. Эх вы…»

«Слушай, Петко, отвечай, сколько тебе лет, где родился?»

«Родился я на день святого Димитрия, да, за два дня до него. Так мне мать сказала. А лучше бы мне совсем не рождаться! Всю жизнь надрывайся, гни спину, и все впустую. Да разве это жизнь!..»

«Сколько тебе лет? Неужели не знаешь?»

«В турецкое время родился. Сейчас мне уже под семьдесят. Что вам мои годы? Долго не проживу. Да и зачем мне такая жизнь…»

«Ты бросил бомбы на плотину? Кто тебя толкнул на это?»

«Бомбы?.. Ох эти бомбы… Бросил их по собственной воле, за хан, за свои мучения. Я был в Калифорнии, в шахте работал. Не знаешь ты, что такое шахта, молод еще. Обрушится на тебя целая скала — и готов! Много людей там пострадало, я потерял там силу и здоровье, вернулся выжатый, как лимон. Ох уж эта мне Америка! Сколько наших людей сложили там головы свои. А сколько вернулись с туберкулезом, без зубов, с одним глазом или совсем слепые. На подземных работах люди быстро слепнут… Эх, если б ты все это знал, не посадил бы старика на эту черную скамью… Судишь, а кого судишь? Знаешь ли ты, во что мне обошелся хан, который хотят сломать?..»

«Подожди, хватит об Америке. Слушай, Петко, что я тебя спрашиваю: кто тебя обманул, кто тебя толкнул на злодейство?»

«Какое злодейство? Я никому ничего плохого не сделал. Столько лет поил-кормил людей в своем хане. Нет денег — ешь в долг. А мне никто не вернул ни динара. Чего тебе, судья, нужно от меня, от печалбара и старика?..»

«Кто тебя подговорил бросить бомбы на плотину? Вот что нас интересует. Кто подбил тебя?»

«Эх, судья, да какие там бомбы… Даже царапин на плотине не осталось… Так мне сказал Мартин, и люди говорят. Не пристало мне жизнь свою христопродавцем кончать. О таком не рассказывают. Арестуй еще кого-нибудь из крестьян, если это поможет вашей плотине…»

«Признайся, это облегчит твою участь! Мы тебя не посадим в тюрьму».

— Нет! Хоть и страшен мне суд, тюрьма, оковы, но я все равно не признаюсь! Нет! Никогда! Никому ничего не скажу! Нет! — закричал он так громко, что даже тяжелобольные подняли головы с подушек. Все были поражены.

— Рехнулся Петко. Теперь с ним все кончено! — сказал кто-то.

XXXVIII

По широкой новой дороге с плотно утрамбованной белой щебенкой, по узким тропам и проселкам крестьяне переносят кости своих предков на новое кладбище, расположенное на горном плато, заросшем кустами можжевельника и туи, великанами дубами и заскорузлыми суковатыми вязами. Едут верхом на конях или ослах, а в руках или на передней луке седла — останки дедов, родителей, умерших детей, замотанные в полотенца, льняное или конопляное полотно. Умерших недавно перевозят в гробах. А бедняки, у которых даже ослов нет, несут останки на горбу, в котомках или мешках, только бы не осквернили прах вода и рыбы, которые заведутся в озере. Целыми днями движутся процессии, поднимаются по склону горы, останавливаются передохнуть, вновь оплакивают умерших, снова их хоронят. Многие хоронят предков, которых даже не знали, не застали. Старое кладбище было на песчаном сухом пригорке, и мертвых не брал тлен, долгие годы они сохранялись почти без изменений.

Много работы теперь попу, от зари до зари пропадает он на кладбище или в церкви. Не переставая читает Евангелие, тихо, едва слышно поет перед аналоем. Мужчины и женщины входят в церковь, зажигают последнюю свечу, крестятся, но на попа глядят искоса, с недоверием и злобой. А он трепещет перед народом, страшится его ярости, его гнева. Крестьяне не могут простить ему, что обманул, не пошел тогда с ними на Ханово. Раскапывая могилы, только о попе и говорят.

— А еще богу служит! Только языком горазд молоть.

— Брехун! Пес шелудивый!

— Мотается по церкви, вместо того чтобы освящать мощи.

— Да он боится, все еще дрожит.

— Думает, отберут у него церковь. Небось сам знает, скоро в ней будут хозяйничать змеи и рыбы.

— Надо его прогнать из прихода!

— Разве такой может быть попом?

— Пусть убирается! Пусть поработает, как другие!

— Вот пойду к владыке, расскажу…

С опущенной головой, в рясе, но без камилавки, с епитрахилью вокруг шеи, покачивая кадилом, распространяющим запах ладана, поп бормочет молитвы и окропляет вином еще не унесенные останки. Он шагает мимо бывших могил, смотрит на кости, черепа, целехонькие дубовые гробы, только что выкопанные из могил, тихо, еле слышно произносит молитвы, но в глаза людям не смотрит. Иногда он останавливается, умолкает, хватает себя за бороду, сжимает ее в кулаке и разговаривает сам с собой. Не надо было им обещать… Как я мог такое сказать, не подумав? Угораздило меня читать им проповедь! Народу не нравится все это. Ни озеро, ни все, что придет с ним… А я куда денусь? Меж двух огней сгорю, пропаду… На одной стороне власть,