Преданность. Год Обезьяны - Патти Смит

– Она поймала ритм[34].

Стопроцентный момент имени Сэнди. Будь при этом сам Сэнди, он наверняка объявил бы эту фразу судьбоносной истиной. А я лишь улыбнулась и пожала плечами. Нет, я не усомнилась: оценка правильная, но не придавала ей особого значения, пока спустя несколько дней, снова дома в Нью-Йорке, в бессонную ночь выбрала, переключаясь с канала на канал, эдакий “Музыкальный магазин на диване”. По-моему, там впаривали, как у них принято, “22 компакт-диска из восьмидесятых”, а может, в наборе были только женские музыкальные группы, но только смотрю – вот они, в телевизоре: Go-Go’s с песней “We Got the Beat” в эфире какой-то британской музыкальной телепередачи. Все девушки крутые, но именно Белинда движется правильно: ни тени вульгарности, что-то в стиле “Beach Blanket Bingo”[35] с современным свингом и легким влиянием француженки Паради, одета в леггинсы и маленькие туфли на шпильке. О да, Белинда, сказала я вслух, ты поймала ритм.

В ней была заразительная жизнерадостность. Я вообразила, как самоуверенность, начисто лишенная агрессии, захлестывает всю страну: совсем как в “Вестсайдской истории” мальчишки, распевая “Раз ты – «Ракета»”[36], расхаживают все горделивее и благодаря этому приободряются. Сотни тысяч девчонок и мальчишек наводняют неогороженные пространства, перенимают движения Белинды Карлайл, поют “we got the beat”, “мы поймали ритм”. И солдаты бросают оружие, и матросы уходят с вахты, а воры – с мест своих преступлений, и все мы вмиг оказываемся в эпицентре общего грандиозного мюзикла. Ни властей, ни рас, ни религий, ни раболепных извинений. И когда феерическое зрелище пронеслось перед моим мысленным взором, частичка моей души вскочила и зашагала по улице вприпрыжку, вбежала в кадр, влилась в хор, разрастающийся бесконечно, – словно блейковские ангелы хлынули потоком со страниц книги жизни.

Это было в День мертвых

Это было в день мертвых. Боковые улицы щеголяли рядами сахарных черепов, в воздухе повисло что-то вроде затхлого помешательства. У меня появилось дурное предчувствие по поводу выборов в год Обезьяны. Не волнуйся, говорили все, власть принадлежит большинству. Ничего подобного, возражала я, власть принадлежит молчунам, тем, кто не ходит голосовать, – вот кто предрешит исход. И кто вправе их упрекать, когда все – сплошная ложь, нечестные выборы погрязли в расточительстве. Миллионы спущены в унитаз с плазменными телевизорами внутри, выброшены на нескончаемые вздорные агитационные телеролики. Дни и впрямь, во всех смыслах, становятся темнее. Все эти ресурсы можно было бы потратить, чтобы соскоблить свинец со стен обветшавших школ, чтобы дать кров бездомным или очистить отравленную отходами реку. Вместо этого один кандидат в отчаянии швыряет деньги лопатами в ненасытную бездну, а другой возводит пустые здания имени себя – тоже аморальное расточительство, только иного сорта. И все-таки, хотя это было сплошное позорище, я пошла и проголосовала.

Вечером в день выборов влилась в компанию добрых товарищей, и мы следили по огромному телевизору за перипетиями жуткой мыльной оперы – той, что зовется американскими выборами. Расходились поодиночке: один за другим, неверной походкой, исчезли в рассветной дымке. Задира драл глотку. Молчание продемонстрировало свою власть. Двадцать четыре процента населения избрали худшего из нас представителем остальных семидесяти шести процентов. Да здравствует наша американская апатия, да здравствует помраченная мудрость коллегии выборщиков.

Не спалось, и я пошла пешком в Адскую Кухню[37]. Некоторые бары уже открылись – а может, со вчерашнего вечера и не закрывались, и никто не подмел пол, никто не протер столики, чтобы подготовиться к новому дню. Возможно, это был способ как бы отрицать, что новый день настал, или просто его отсрочить. У нас пока еще вчера, кричал мусор, пока еще есть шанс – пусть мизерный, не больше, чем у снежинки в аду. Я заказала рюмку водки и стакан воды. И из рюмки, и из стакана пришлось выудить лед, выбросить его в блюдце с черствыми крендельками. Радио – самый настоящий радиоприемник – было включено. Билли Холидей пела “Strange Fruit” (“Странный плод”). Ее голос, лаконично выражающий страдание, бросал в дрожь – будил восхищение и совесть одновременно. Я явственно вообразила, как она сидит у барной стойки: в волосах гардения, на коленях – чихуахуа. Вообразила, как она спит в измятой белой юбке и блузке в гастрольном автобусе с дизельным мотором: на Юге ее не пустили в отель для белых, не посчитавшись с тем фактом, что это сама Билли Холидей, не посчитавшись с тем фактом, что она такой же человек, как все остальные.

Потолочный вентилятор был весь в пыли. Я смотрела, как он крутится, или, точнее, на его движение по кругу. Должно быть, на миг задремала, поймала хвостик концовки еще одной песни, “New York, I love you, but you’re bringing me down”[38]. Холмы, поросшие соснами, свежие, собранные с утра яйца в корзине.

– Еще чего-нибудь выпить?

– Выпивка – это не особо по моей части, – проговорила я. – Просто черного кофе.

– Вам с молоком?

Официантка была хорошенькая, но с ее губы свисал лоскут кожи. Я невольно впилась в него взглядом. В моем воображении он разросся и набряк, а потом оторвался и бухнулся в воображаемую миску с дымящимся бульоном, а миска расширилась, стала клокочущим прудом, где зародилась некая имитация жизни. Я покачала головой. Порой совершенно случайные детали переносят нас в иные миры. Из бара определенно пора было уйти, но миновал еще час, а я оставалась, где была. Ни есть, ни пить не хотелось, но я подумала, что, наверно, надо что-то заказать в оправдание того, что я больше часа сижу там безвылазно, – впрочем, мое поведение, похоже, никого не смущало: пожалуй, нас всех хватил постэлекторальный паралич.

Дни шли, что сделано – того не переделать[39]. День благодарения позади, сочельник близится, блуждаю по торговым улицам в ритме внутреннего голоса, нашептывающего: “Ничего мне не дари. Ничего мне не дари”. Чувство вины освежило засохший осадок поражения: как вышло, что все закончилось так плохо? Очередной случай дисбаланса в общественном негодовании. Тихая, тихая ночь. Автоматы, обернутые в фольгу, навалены грудами под искусственными елками, украшенными крохотными золотыми тельцами, в закоулках заснеженных дворов установлены мишени.