Мадам Хаят - Ахмет Алтан

— Мне так больше нравится, — сказал я.

— Ты странный, — сказала она, закусив губу.

Мы отправили письмо.

— Они задержали мадам Нермин и Каан-бея, — сказал я.

— Я знаю, пятерых учителей из нашего университета тоже забрали. Мы уезжаем как раз вовремя, здесь стало невозможно жить, просто невозможно.

— Мне страшно за них, — сказал я, — боюсь, что с ними обойдутся жестоко. Особенно с мадам Нермин…

Я сообщил Сыле, что букинистический пассаж снесли.

— Прошлой ночью я понял, что такое поражение, — сказал я, — никогда так сильно не испытывал чувство поражения.

— Мы забудем все это, как только уедем, — сказала она.

— Это не так просто забыть.

Сыла поняла, что я очень расстроен. Она взяла меня за руку и сказала:

— Пошли домой. — Она никогда раньше не называла мою комнату «домом».

— Утешение в любви, — рассмеялся я.

— А есть ли лучший способ утешения? Если знаешь — скажи, и я сделаю это.

По кончикам ее пальцев, сжимающих мою руку, я понимал, что она чувствует любовь и близость, которые я испытываю к ней. Близость, которую всегда принимаешь с радостью. Если бы не образ мадам Хаят, встающий перед глазами, я мог бы даже почувствовать себя счастливым.

— Какие духи тебе нравятся? — спросил я.

— А что?

— Я куплю тебе их, как только приземлимся в Канаде.

Вечером, проводив Сылу до дома, я пошел на телевидение.

Мадам Хаят не появилась.

XII

Когда прошли десять дней, а она так и не появилась, я сделал то, чего никогда раньше не делал, — позвонил, но ее телефон был выключен. Механический голос, от которого у меня закололо в легких, произнес: «Набранный вами номер недоступен». Вместе с этим голосом все стало механическим и бессмысленным. Я не мог больше терпеть и пошел к ней домой, рискуя быть отруганным, униженным, осмеянным — и даже оскорбленным тем, что я там увижу.

Когда она открыла дверь, на ней было длинное свободное домашнее платье, тапочки на плоской подошве, волосы собраны и заколоты. Она была не накрашена, я никогда раньше не видел ее без макияжа, не знаю, когда она это делала, но мадам Хаят всегда была слегка накрашена. «Правда, Антоний, — говорила она, — враг женщины, а ты же знаешь, что на войне все хитрости уместны». Ее лицо стало ясным, тонкие черты обострились, без макияжа в нем проступила удивительная невинность. Глаза были уставшими. Обычный озорной сарказм из них исчез.

Увидев ее, я понял, что за все то время, пока мы не встречались, она замкнулась в своем одиночестве, но на этот раз не смогла выбраться из него с присущей ей легкостью, словно застряла на краю. В выражении ее лица было что-то незнакомое, и мне вдруг стало стыдно, что я ей помешал.

— Мне стало любопытно, — сказал я.

Она тихо вышла из своего одиночества:

— Проходи, садись.

В доме было только что проветрено, светло, но вазы оказались пусты. Должно быть, ее какое-то время здесь не было.

— Мне стало любопытно, — повторил я, не зная, что еще сказать.

— Хорошо, Антоний, — произнесла она с улыбкой, — проходи, садись.

— Ты в порядке?

— Слегка простыла.

— У тебя телефон выключен.

— Не было настроения разговаривать…

Она не рассердилась за то, что я пришел, поприветствовала меня так, словно я сделал самую обыденную вещь.

— Я сварю тебе кофе, — сказала она.

— Тебе помочь?

— Нет, садись.

Я сел.

— Как твои дела? — спросила она, принеся кофе. — Я тоже думала о тебе. Ты в порядке?

— В порядке, — нервно ответил я. Она меня тревожила.

— Сядь удобней, — сказала мадам Хаят, — ты сидишь на краю кресла, вот-вот упадешь.

Я откинулся на спинку, вглядываясь в ее лицо, пытаясь понять ее чувства. Расстроилась ли она из-за меня, злится или обижена, не разочаровалась ли она во мне… Я не мог найти ни малейшего намека на ее чувства, смог разглядеть только усталость в глазах. Она смотрела на меня, тоже пытаясь что-то увидеть, мы оба искали какие-то знаки на лицах друг друга. Подобно человеку, который пытается определить, то большая рыба или маленькая волна создали движение, видимое у горизонта в открытом море, я пытался понять, реальна ли тень печали, которую, как мне казалось, я вижу под ее кожей, в уголках губ и глаз. Я понял, что хочу увидеть печаль. Кроме этой печали, я хотел увидеть радость встречи.

— Почему ты так смотришь? — спросила она.

— Как смотрю?

— Как будто впервые видишь меня… Моя старость повергает тебя в шок?

— Ты не старая, — сказал я, — наоборот, ты сейчас очень молодо выглядишь.

— Ты лжец, Антоний, — усмехнулась, — но ты добрый… В тебе есть природная доброта, никогда не теряй ее.

— Я не вру, — сказал я, — ты царица Клеопатра, ты всегда молода.

Она улыбнулась, и я впервые ясно увидел печаль в этой улыбке.

— Хотела бы я быть кобылой в Польше, а не царицей Египта, — сказала она, — иногда лучше быть лошадью, чем королевой.

Затем махнула рукой в воздухе, будто разозлившись на то, что сказала:

— Впрочем, забудь. Чем занимаешься, когда уезжаешь?

— Ничего пока не известно, — сказал я, — с деньгами вопрос не решен, не уверен, что смогу уехать.

— Тебе надо уезжать, в этих местах уже не будет счастья, они взяли тебя на заметку. Если с тобой что-то случится, я и правда уже больше не выдержу…

— Ты преувеличиваешь, — сказал я.

— Ах, Антоний, — сказала она, — неужели настали дни, когда ты стал безрассудным, а я поумнела?

Она скрестила ноги, и они исчезли под юбками. Этого было достаточно, чтобы взволновать меня. Как саженец, посаженный в ее почву и выросший там, я развивался в соответствии с ее климатом, воздухом и влагой, я зависел от нее, и даже если бы увидел ее издалека в переполненном аэропорту, на вокзале, на митинге, я затрепетал бы, взволнованный малейшим ее движением. Она — мой волшебник Мерлин, богиня Геката. Я не мог избавиться от ее чар, и никто другой не мог дать мне счастья, которое давала она, я чувствовал это. Эта зависимость также дарила мне странное чувство уверенности в том, что я никогда ее не потеряю.

Она знала меня, знала этот мой взгляд.

— Что с тобой, Антоний? — спросила она.

Моя нервозность испарилась, ко мне вернулась уверенность.

— О чем ты говоришь?

— Сейчас нельзя, — рассмеялась она, — я так устала… Дай мне выздороветь, тогда и выпустим пар.

Впервые мне было отказано.

— Не вешай голову, — промолвила она, — я же говорю, потом расслабимся. — И снова стала серьезной. — Ты торчишь здесь из-за денег?

— И это тоже, но…

— А что Сыла? — спросила она самым обыденным