Моя жизнь: до изгнания - Михаил Михайлович Шемякин

на ухмыляющуюся рожицу, в которой было что-то дьявольское. “Смотри-ка, Лёва, здесь на старинном буфете притаился дьяволёнок”, – произнёс я, и тут же за моей спиной раздался пронзительный петушиный крик. Обернувшись, я увидел смеющуюся физиономию Дапертутто. Мысленно открестившись от него, я поспешил с Лёвой в соседний зал, а Дапертутто, гримасничая и кукарекая, следовал за нами, грозя мне пальцем, затем, взмахнув руками, он резко развернулся на каблуках и быстрыми шагами удалился из зала, оставив нас в тревожном и расстроенном чувстве. А на следующий день я был вызван в психдиспансер Фрунзенского района.

Дурдом

Несостоявшаяся беседа

– А на что же вы хотите пожаловаться?

– На то, что меня, здорового человека, схватили и силой приволокли в сумасшедший дом!

Михаил Булгаков. Мастер и Маргарита

Несмотря на подавленное настроение и постоянные укоры разочарованной в моих талантах матери, я продолжал каждый день заниматься живописью и рисунком. Но однажды в нашей коммунальной квартире раздался телефонный звонок, изменивший мою жизнь.

Картину, над которой я трудился в тот летний день, я назвал “Метафизический натюрморт с двумя фигурами и игральной картой”. Я почти её закончил, когда соседка позвала к телефону. Женщина, звонившая мне, представилась врачом нашего районного психоневрологического диспансера, и сообщила мне, что я должен незамедлительно прийти для собеседования с профессором, и, напомнив адрес, повесила трубку.

Так-так-так, подумал я про себя. Наверняка начнётся долгая беседа о религиозном дурмане, окутавшем мой мозг, о вредном влиянии, которое оказывают на меня представители упадочного буржуазного искусства: Ван Гог, Ренуар и Моне. В ответ я буду вяло отбрыкиваться, ссылаясь на свободу вероисповедания, и, запинаясь, бормотать, что именно буржуазное общество нещадно травило этих бедных художников, не признавая за ними никаких заслуг…

Но всё же в глазах профессора психиатрии выглядеть нужно прилично. Поэтому я тщательно отмыл с рук и оттёр бензином с брюк пятна масляной краски. Напялил на себя единственную белую рубашку, почистил гуталином видавшие виды ботинки и вскоре входил в приёмный покой психдиспансера. Медсестра за стойкой сообщила мне, что профессор задерживается, но прибудет с минуты на минуту. А пока я должен посидеть у дверей его кабинета вместе с другими посетителями, видимо, тоже ожидавшими профессора.

“Собеседники” профессора на обычных людей не походили. Кто-то смотрел в потолок с выражением муки на небритом лице, с глазами, полными слёз. Кто-то загадочно улыбался. Сидевший ближе всех к профессорской двери непрерывно бормотал что-то себе под нос.

Минут через десять в приёмный покой вошли двое здоровенных мужчин в белых халатах. Отмечу, что физиономии на профессорские не тянули: квадратный подбородок, глубоко посаженные недобрые глаза у одного, нос с отсутствующей переносицей у другого. “Профессора” подошли к нам, и один из них спросил: “Шемякин здесь?” – “Здесь”, – привстав со стула, ответствовал я и тотчас был схвачен могучими лапами дяденек в белом, скручен невесть откуда появившимися кожаными ремнями и брошен на мигом доставленные с улицы брезентовые носилки. И вот меня, туго спелёнутого, понесли мимо кучки зевак, собравшихся поглазеть на сумасшедшего, к уже распахнутым дверцам машины скорой помощи. Дверцы захлопнулись, и машина рванула с места, увозя меня от неоконченного “Метафизического натюрморта”, от любимых книг, друзей, от обычной жизни в другой мир, необычный, причудливый и жутковатый.

О наличии мандавошек

В приёмном отделении, куда меня привезли, сообщили, что я нахожусь в городской психиатрической больнице имени Скворцова-Степанова (известной в народе как “Скворечник”) для обследования. Затем, невзирая на мои протесты, с носа сняли очки, раздели до трусов и отвели в холодное сырое помещение, оставив одного. Сквозь туман близорукости я узрел высокие стены, покрытые потрескавшимися и кое-где обвалившимися белыми кафельными плитками, ощутил ступнями босых ног слизкую мокроту и холод цементного пола и неуверенно двинулся к смутно белевшему впереди длинному предмету. Предмет оказался допотопной облупленной ванной, наполовину заполненной водой с плавающей поверху серой пеной и пучками волос.

Я уже изрядно продрог, переминался с ноги на ногу и обхватил себя руками. В помещение вошли две женщины в когда-то белых халатах, в косынках серого цвета, повязанных на головах. Одна, толстуха небольшого роста, мяла в руках какие-то тряпки, другая, высокая, сухощавая, с большими ручищами, держала бутыль с зеленоватой жидкостью. “Трусы сымай”, – отрывисто бросила баба-верзила.

(Здесь я должен сделать маленькое отступление, чтобы читатель мог понять весь ужас происходящего. Я был тогда тощим длинноволосым юнцом, погружённым в сказочные миры немецких романтиков, напичканным стихами Блока, Брюсова, Бальмонта, грезил о платонической любви с прекрасной незнакомкой, ко всему этому девственником, не вкусившим запретного плода.)

…Я судорожно вцепился руками в свои солдатские трусы, в народе именуемые “плащ-палатка”, но верзила, опустив бутыль на пол и встав на колени, ловко сдёрнула их с меня, подтолкнула к ванне и скомандовала: “Влазь!” Я встал в холодную, грязную до омерзения воду, прикрыв обеими руками мужское достоинство и покорно ожидая очередного унижения. Перед моими глазами возникла физиономия бабы-верзилы, пасть её открылась, обнажив стальные коронки, и она прохрипела: “Мандавошки есть?” Я ошалело посмотрел на неё и, клацая от холода и испуга зубами, произнёс: “Н-н-не з-з-знаю”.

“Нюрка, – обернувшись к толстой коротышке, крикнула тощая верзила, – дзинфекцию дай!” Та, бросив тряпки, подала ей бутыль с подозрительной жидкостью. “Руки с хера убери!” – скомандовала верзилища и, видя, что я не реагирую на команду, со всего маху треснула широкой ладонью по моим рукам, прикрывающим то, чего я не хотел перед ней демонстрировать.

Я машинально отдёрнул руки, и в тот же момент в пах из открытой бутыли выплеснулась струя едкой жидкости. Я взвыл от жгучей боли. “Гляди, какие они у нас нежные”, – скривив рот, пробормотала верзилища. Засучив рукава халата, она выудила из ванны алюминиевый черпак и, к моему ужасу, окатила грязной водой мою голову и тело, затем, зачерпнув ещё раз, плесканула в пах, уменьшив мучительное жжение.

По следующей команде я вылез из ванны, дрожа от холода. Коротышка Нюра подобрала с цементного пола тряпки, оказавшиеся немыслимыми по размеру застиранными полотняными кальсонами, рубахой и потрёпанным халатом, и протянула их мне, кинув в придачу тапки без задников приблизительно 49-го размера. Преодолев гадливость, я напялил на мокрое тело больничное “обмундирование”, сунул босые ноги в шлёпанцы и, подобрав полы халата одной рукой, а другой поддерживая сваливающиеся кальсоны, зашаркал стоптанными тапками, последовал за своей мучительницей в “палату № 6”, где для меня уже была уготована железная койка, накрытая серым солдатским одеялом. Я сел на неё в полном изнеможении, и тотчас в тумане моих подслеповатых глаз стали проступать лица бритоголовых психов и шизоиков.

Бессмысленные взгляды выцветших глаз, слюнявые рты, трясущиеся руки, согбенные фигуры в больничных халатах, напяленных на нижнее бельё… Вся эта дегенеративная толпёшка нестройно