Моя жизнь: до изгнания - Михаил Михайлович Шемякин

гудела, хихикала, гугукала, тыкала в меня пальцами, являя зрелище, наверняка бы испугавшее обывателя, но не художника (коим я имел наглость себя считать). “«Капричос» Гойи”, – подумал я перед тем, как провалиться в глубокий сон.

Узревший Богоматерь

Утром мне наконец-то вернули очки и я смог разглядеть большую палату с двадцатью койками, на которых сидели или валялись больные. Любопытства уже никто не проявлял, а меня заинтересовали два соседа, чьи койки были рядом.

Один был черноволосый юноша лет семнадцати, с пухловатым, заросшим чёрной щетиной лицом и громадными, широко раскрытыми глазами, в которых, казалось, навсегда застыло какое-то растерянное недоумение. Другой – невзрачный худой мужчина лет сорока пяти с выражением безнадёжной тоски на лице. Большеглазого лечили от зрительных галлюцинаций, тоскливого – от слуховых. И каждый поведал мне свою историю, которая привела их в “Скворечник”.

Юноше месяц назад было видение Богородицы. Произошло это глубокой ночью. Он проснулся оттого, что яркий свет озарил его спальню. Вся стена напротив кровати была залита необыкновенным, неземным светом, и в этом сиянии возник образ Девы Марии, с улыбкой смотрящей на него. Восторг переполнил его душу, он вскочил с кровати, упал на колени и громко молился. От какого-то неведомого чувства он почти потерял сознание. Когда в спальню ворвались родители, разбуженные его восторженными криками, видение исчезло. Юношу уложили в постель, поили валерьянкой, расспрашивали о произошедшем. Он всё им рассказал… А через день родители привезли его в “Скворечник”.

Когда он описывал мне свои видения, глаза его буквально светились, а лицо было столь вдохновенным, что с него можно было писать картину “Видение отроку Варфоломею”. И у меня появилось твёрдое убеждение, что этот необычный юноша был действительно удостоен небесного видения.

Спустя время я случайно столкнулся на улице с большеглазым юношей. Передо мной стоял совершенно другой человек, с угасшим взглядом, с безобразным, раздутым от инсулина лицом. Тихим голосом без интонаций он повторял одно и то же: “Я был болен, очень болен… У меня были галлюцинации на религиозной почве… Сейчас я здоров… Абсолютно здоров… Но я был болен, очень болен…”

Горько было смотреть на это искалеченное врачами и теперь уже действительно больное существо.

Висельник

История второго соседа тоже была из области потустороннего мира: простого заводского работягу преследовали голоса. Эти голоса, которые слышал он один, фактически управляли им. Они командовали, угрожали, глумились над несчастным, заставляли совершать нелепейшие поступки. Противиться голосам он не мог. А последний случай заставил его немедля отправиться в “Скворечник” в надежде, что врачи помогут избавиться от преследующего его ужаса.

Он был дома, когда голос повелительным тоном приказал ему повеситься. Повинуясь команде, несчастный достал верёвку, соорудил петлю, ввинтил крюк в притолоку двери, привязал к нему верёвку, встал на табурет и, накинув петлю на шею, отпихнул табурет ногой… Но верёвка оборвалась, и он упал на пол. Он стал искать другую верёвку, чтобы завершить начатое, и неожиданно голос сурово произнёс: “Не испытывай судьбу дважды”.

Висельника я увидел спустя полтора года, вернувшись из скитаний в горах Сванетии. Он медленно брёл по улице мне навстречу, низко опустив голову и ни на кого не глядя. На лице его лежала печать какой-то нечеловеческой печали. И я мгновенно перенёсся в кошмарную атмосферу психбольницы, ощутил её ни с чем не сравнимый тяжёлый запах… И вместо того чтобы окликнуть его, когда он, не заметив меня, прошёл мимо, я смалодушничал и почти побежал в другую сторону.

Прощай, “Скворечник”!

В “Скворечнике” меня продержали недолго. Ежедневно дюжие санитары отводили меня в кабинет главврача, где я часами должен был отвечать на массу нелепых вопросов. Ответы мои врач тщательно записывал в тетрадь.

Смысл вопросов сводился к одному: страдаю ли я галлюцинациями? Верю ли в явление ангелов и демонов человеку и являлся ли хоть один из них лично мне? Необычайные персонажи на моих картинах и рисунках – плоды моей фантазии или же срисованы с натуры?

Я ответствовал, что фантастические персонажи в моих картинах и рисунках придуманы мною или же скопированы с работ Иеронима Босха, а о явлениях ангелов и демонов человеку свидетельствует Церковь и я обязан ей верить.

Однако, по мнению врача, в нашем передовом и атеистическом обществе вера молодого человека в несуществующего Бога и в потусторонние силы была признаком психического расстройства, подлежащего длительному лечению. И через некоторое время я и ещё пара “чайников” из “Скворечника” были запихнуты в карету скорой помощи, и нас куда-то повезли…

Беспокойное отделение

Эта клиника весьма отличалась от “Скворечника”. В ней было три отделения: тихое, беспокойное и буйное. По непонятным причинам я был помещён в беспокойное. Вдоль длиннющего коридора с одной стороны тянулись зарешёченные окна, с другой – десять небольших палат, в каждой четыре железные койки с наглухо привинченными к полу ножками. Дверей в палатах не было, дверь в туалет тоже отсутствовала, зато напротив сортира стоял стул, на нём восседал санитар, зорко следивший за справляющим нужду. Когда я робко поинтересовался у него, почему в туалете нет двери, последовал лаконичный ответ: “Чтобы ты, придурок, говно своё не жрал!”

Коридор заканчивался входом в большую столовую, посереди которой стоял длинный деревянный стол. Вдоль стола с двух сторон тянулись дубовые скамьи, как и стол, присобаченные к дощатому полу. У окна столовки на табурете стоял металлический питьевой бак с краном и алюминиевой кружкой на цепи. Вода была горьковатая из-за добавляемых в неё успокоительных лекарств.

Боцман Крыса

Ведя меня по коридору к палате, где мне предстояло провести долгие месяцы, санитар несколько раз повторил, чтобы я ни в коем случае не садился и даже не прикасался к кровати, стоящей при входе справа. Я рассеянно слушал его, погружённый в себя, и, как только санитар оставил меня в покое, бухнулся на кровать – разумеется, ту, к которой запрещено было даже прикасаться.

Неожиданно в проёме двери возникла необычная фигура. Это был толстенный неуклюжий мужчина лет тридцати пяти, с редкой русой бородёнкой, такими же усами и волосами, свисающими ниже пояса. Судя по виду, это был попик, привезённый из глухомани, поскольку в Ленинграде священнослужители длинных волос не носили.

Попик приблизился ко мне и вдруг, гневно сверкнув глазами, выскочил из палаты. А через пару минут вошедшие санитары за шиворот стащили меня с кровати, как оказалось – поповской, и пихнули на соседнюю койку, пригрозив какой-то “серой”, если я ещё раз приближусь к злополучной кровати. (Впоследствии я не раз “знакомился” с таинственной серой.)

Затем санитары сменили простыню, наволочку и одеяло, и, как только они унесли осквернённое мною постельное бельё, попик, внимательно за всем наблюдавший, вошёл в палату, сел на свою койку и уставился на меня. Глаза