Моя жизнь: до изгнания - Михаил Михайлович Шемякин

второй – я не мог поверить своим глазам – наш французик.

Я тихо приблизился к столу и стал наблюдать за сражением. Врач явно нервничал. Склонившись над доской, он сосредоточенно смотрел на шахматные фигуры, обмозговывая очередной ход. Французик сидел откинувшись назад с невозмутимым видом, взгляд, устремлённый на противника, выражал едва уловимую насмешку. И стоило врачу поднести руку к какой-либо шахматной фигуре – ладье, коню или пешке, как французик спокойно останавливал его, поясняя, почему не стоит сейчас браться за эту фигуру, и показывал несколько вариантов ходов, при которых будет объявлен мат.

Болельщики восторженно шептались, поражаясь точности вычисленных ходов, врач тёр ладонью потный лоб. Французик с подчёркнутой вежливостью предлагал попробовать пойти с ферзя, а после двух ходов двинуть королеву – тогда через пять последующих ходов противник может выиграть у французика партию.

Когда был объявлен перекур, я вместе с шахматным гением и врачами-болельщиками отправился в курилку. Но мы ещё и дойти туда не успели, как человек, минуту назад потрясший всех остротой своего ума, стал со слезами на глазах громко сетовать на насильников, терзающих его каждую ночь, и венерические болезни, которыми они его наградили.

И как так получалось: за шахматной доской – гений, стоит отойти от неё – безумец…

Танк, который был сыном президента Америки

Высоченный, худющий, костлявый и угловатый блондин с голубыми глазами прибыл к нам из тюрьмы. За что он туда попал, узнать не удалось, но зато я выяснил, что высокий блондин – не кто иной, как сын американского президента Джона Кеннеди. За несколько дней он исписал карандашом сотни страниц, где слёзно просил Джона Кеннеди вызволить сына, томящегося в советской психушке. Блондин писал, плакал, рвал неудавшиеся письма, бросал на пол и снова писал.

Весь стол и половина столовки были усыпаны неудавшимися посланиями отцу-президенту. В конце концов бедняга понял, что послание в Белый дом никак не удаётся. Он разрыдался и ушёл в палату…

Через пару дней я снова увидел “президентского сына”, горько плачущего на своей койке. Присев к нему на край койки, я решил узнать причину его грусти. Он приподнял от подушки мокрое от слёз лицо и тихо сказал: “Утром сегодня проснулся… И понял… Я – танк”.

И несколько недель блондин был танком. Он не понимал, как можно ходить ногами, как двигать руками, – он просто лежал и плакал. “Заправляли” танк насильно жидкой кашей через зонд.

После инсулиновых шоков он вроде бы иногда приходил в себя, уже никем и ничем себя не чувствовал, понуро брёл с остальными в столовую или курилку. В эти периоды из него нельзя было вытянуть ни слова. Но благодаря молчаливому блондину я открыл для себя удивительное творчество Александра Вертинского, потому что именно из его глотки вырвался знаменитый “Жёлтый ангел”.

Курильщики беспокойного отделения собиралась перед сном в курилке. Это была пустая комната с кафельными стенами, только в углу стояло помойное ведро для окурков. Входил санитар, всем выдавалось по одной сигарете, зажигалась спичка, от которой кто-то закуривал свою сигарету – остальные, толпясь и отталкивая друг друга, прикуривали от неё. Когда санитар был с похмелья или не в духе, он, желая то ли позабавиться, то ли поиздеваться над нами, гасил спичку, не дав никому прикурить, и, сунув коробок в карман, уходил под горестные вопли. Так что каждый раз мы смотрели на спичку со священным трепетом дикаря…

И вот в один из неудачных вечеров, когда ухмыляющийся санитар ушёл, не дав нам покурить, а мы, рассевшись на корточках вдоль стены, грустно мусолили во рту сигареты, блондин, запрокинув по-волчьи голову и уставившись в потолок, вдруг запел тоскливым голосом о старом усталом клоуне, который машет мечом картонным среди людского обезьяньего стада и к которому с верхушки ёлки слетает жёлтый ангел, чтобы пожалеть бедного больного маэстро, судьбе которого сочувствует само небо.

Признаюсь, страннейшая это была картина: висящая на голом проводе под потолком тускло-жёлтая электрическая лампочка, вдоль стен скрюченные фигуры больных и униженных существ в нижнем белье, с мокрыми сигаретами в губах – и тощий белокурый псих, не то поющий, не то воющий грустную песню о несчастном клоуне.

Выйдя из дурдома, я разыщу записи Вертинского, и песни его будут сопровождать меня всю жизнь.

Шагающий по минному полю

Мы шли под грохот канонады,Мы смерти смотрели в лицо…Михаил Светлов.Маленький барабанщик

Паренёк лет семнадцати, привезённый из какого-то уральского колхоза, физиономией обладал самой наипростецкой, был тих и малообщителен. Вообще-то пациенты психбольницы особой разговорчивостью не отличались, каждый жил в своём мире, наполненном разной “метафизической живностью”, но этот колхозник чаще всего просто лежал на койке, укрывшись с головой суконным одеялом.

Однажды, идя на обед, я столкнулся с ним в коридоре. Пошли вместе. Он что-то спрашивал меня, я, погружённый в свои мысли, что-то рассеянно отвечал, как вдруг с криком “Ложись!!! Мины!!!” он грохнулся ничком на пол, обхватив затылок руками. Я пытался поднять его, но, глядя на меня остекленевшими от ужаса глазами, он вцепился в мою рубаху и продолжал истошно кричать: “Мины! Фашисты! Ложись!!!”

Подбежавшие санитары отнесли его в палату и прикрутили ремнями к койке. Он покричал ещё немного, успокоился и затих.

После ухода санитаров я присел к нему на кровать и, видя совершенно ясный взгляд несчастного, спросил, что с ним произошло. В ответ услышал следующее: “Помню, как мы шли с тобой по коридору… И вдруг я стою один среди громадного поля и слышу вой летящих снарядов и грохот рвущихся мин. Огонь! Дым!.. И ясно вижу, что на меня надвигается отряд фашистов с автоматами. Они начинают стрелять, я падаю и ору. Затем темнота… и я уже в палате. Почему меня связали? Развяжи!”

Бедняга всё чаще и чаще брёл по минным полям, и в конце концов его перевели в буйное отделение. В последний раз я видел его, когда он лежал на полу коридора и с безумным видом отчаянно вопил: “Час пробил!!!” Что он видел в тот момент, где пребывал, мне узнать никогда не удастся.

Что случилось с этим деревенским парнишкой? Была ли то болезнь, или, как в фантастической повести Саймака, он вдруг перемещался в иное время? Кто знает… Между прочим, фамилия его была Канонов.

Узник

Ночь. Палату со спящими больными, как и полагается, освещает одинокая лампочка болезненно-синего цвета…

Побродив по коридору, столкнувшись с ещё несколькими “бессонными”, я возвращаюсь в палату.

Напротив моей койки лежит недавно прибывший молодой паренёк. Лежит на спине, раскинув руки, и синий свет лампы высвечивает его лицо с широко раскрытыми глазами, полными боли и ужаса. Парень мокрый от пота, тяжело дышит… Лицо выражает неимоверную муку.

Я наклоняюсь над страдальцем и спрашиваю,