Каждое мгновение! - Павел Васильевич Халов

и ничто в ней не реагировало на окружающее. Это было какое-то чудо: даже полные губы рта, чуть раскрытые — тоже выражали внимание и интерес.

— Нет, ты мена нэ знаешь, — со вздохом заключала она. — Откуда тебе знать. Я Сибилла — я тэкстовик. Я здесь очень давно, потому что я старая уже женщина. Я делаю подстрочные переводы англоязычных и испанских текстов. Но это бы меня нэ прокормило, я знаю все наши восточные языки и письменности. Если когда-нибудь будешь переводить тубо-саранский роман на русский, я сделаю тебе тэкст.

— А если я знаю тубо-саранский язык? — улыбнувшись, спросил Коршак.

Сибилла даже прикрыла глаза.

— Дурачок, я знаю все синонимы и антонимы. Понял? Ты новенький. Ты нэ здешний. Ты откуда? Подожди, не говори. Я попробую вычислить, а ты мэна поправишь.

Она почти отгадала, внимательно, словно врач, разглядев его. В ее беззастенчивости и бесцеремонности было столько дружеского, что это не вызывало отрицательных реакций у Коршака. Он только удивился, почему второй раз его таким образом удачно «вычисляют». А все было очень просто — о том, что он новичок, можно было догадаться издали. И даже о его профессии. Он сам потом научился делать такие «исчисления», особенно здесь, вернее, именно здесь, в этом доме, среди этих людей. Но Сибилла не сказала ему этого, не сказала, как она исчислила. Ощущение бессилия, пустоты, провала какого-то, точно внутри от горла в грудь, в легкие образовалась широкая горячая труба — дышал через эту трубу огненным воздухом.

И вдруг увидел перед собой добрые встревоженные глаза Сибиллы. Она почти переехала по эту сторону стола со своим стулом, и теперь, положив на плечи Коршаку теплую мягкую руку, заглядывала ему в лицо.

— Э-э, мальчик… Ты добрый мальчик… Так нельзя, дорогой. Се ля ви. Вырастешь — разберешься, не нашего ума дело это. Ты, наверное, очень издалека появился здесь? Да? Сибилла права?

— Да, издалека, Сибилла, вы правы…

— О, дарагой. Зови меня на «ты». Говори: — ты, Сибилла. У нас так не принято — называть друг друга во множественном числе. Друг один, это он. Понимаешь? Ты — друг, он — друг или брат.

Коршак смутно слышал, что она говорила, понимал только, что говорит она что-то хорошее, для него.

Но все-таки что-то нужно было делать — он не умел не делать ничего, просто ждать, чем все кончится. Так еще не бывало с ним ни на «Памяти Крыма», ни на тралении, ни на берегу, ни в питье, ни в ссоре. Коршак стал подниматься. И Сибилла придержала его за запястье.

— Возьми себя в руки, мальчик. Ты ведь даже не найдешь, где все это происходит. Я многое знаю здесь, но и я не смогу сейчас найти твоего друга… Много комнат… Много телефонов… Садись, дурачок. Будем ждать. Это не долго. Просто ему скажут несколько фраз, улыбнутся, и он уйдет.

Она вдруг замолчала и стала смотреть в сторону буфетной стойки. Там что-то изменилось в обстановке — изменился микроклимат очереди.

— Теперь спокойно и внимательно гляди туда, — сказала Сибилла. — Автор проекта здесь. Видишь взрослую даму в черном?

Оживленная, вальяжная очередь вдруг словно потускнела. Слева в группе строгих подтянутых мужчин стояла женщина в черном. На ней было черное в меру декольтированное платье, с кружевами по вороту, длинные рукава платья обтягивали тонкие красивые руки до самых узких запястий, и туфли на ней были строгие и изящные, но тоже черные. В высоко зачесанных седеющих волосах — серебряный гребень. Это было единственным в ее облике неожиданным, оно придавало всей ее фигуре какую-то обдуманную законченную полуофициальность. Как расстегнутый воротничок на сержанте, как сдвинутая на затылок и немного набекрень фуражка на Феликсе — в такие минуты с ним можно было говорить о любом предмете, и можно было осторожно пошутить.

Несмотря на свое состояние, Коршак видел эти подробности и думал о них — это уже сделалось его второй натурой: видеть, видеть все…

Женщина в черном что-то негромко, с полуулыбкой на бледном сухощавом лице говорила мужчинам и было такое впечатление, словно все они сейчас по знаку женщины в черном двинутся куда-то процессией… Прислушивались к словам женщины в черном остальные, в очереди, и только одна очень хорошенькая, очень холеная девица в джинсах, не доходящих гачами до щиколоток, в вязаной кофте с нашитыми на локти кожаными заплатами, щебетала с буфетчицей. Коршак видел их всех так, словно на всю эту группу был направлен свет юпитеров, а остальное — зал, буфет с кофеварочной машиной, с полками, заставленными разномастными бутылками, блоками заграничных сигарет, коробками с жевательной резинкой, в зеркалах и потолок мореного дуба — все это было погружено во мглу, хотя на самом деле горели на стенах бра и светились в несколько огней мягким светом люстры.

— Вот все и произошло, малыш, — тихо проговорила Сибилла. — Видишь, как быстро! Теперь будем ждать его. Он сейчас должен появиться. Влево, влево смотри, если он не забыл про тебя…

— Что я должен делать, Сибилла?

— Ничего… Вот он. Иди встречай…

Коршак поднялся и пошел на бледное, осунувшееся, еще более отекшее, но спокойное лицо Сергеича. Сергеич медленно двигался по проходу, оглядывая зал. Наконец, он увидел Коршака, увидел за ним женщину в черном: Коршак догадался об этом по направлению взгляда Сергеича. Потом Сергеич снова стал смотреть Коршаку в лицо.

— Вы, Коршак, действительно попались мне навстречу с полными ведрами, — сказал он. — Идемте, показывайте вашу якорную стоянку, я хочу выпить с вами коньяку.

Они миновали при их приближении замолчавшую женщину в черном и ее молчаливых спутников. И о том, что выразили их лица, какое движение прошло по ним — по каждому свое, — сколько выказалось на них, Коршак написал потом целую главу, и мог писать еще, все черпая и черпая отсюда — из этого своего наблюдения. Он помнил, как напряглась мягкая теплая рука Сергеича на его предплечье, где она лежала…

Сибиллы за столиком не было. Остался только прибор ее — пустая чашечка для кофе, порожняя рюмка, сахарная обертка и тарелочка с недоеденным бутербродом.

— Так о чем мы с вами говорили, Коршак?

— Вы говорили о земле, которая есть у каждого, — тихо сказал Коршак.

— Да… Да… О земле… Мы говорили о земле. Никогда не предавайте ее, Коршак. Никогда… Это значит — предать самого себя. Она не простит.

Неожиданно Сергеич поднялся. Он сделал это так резко, что качнул столик, и шагнул было в сторону, но остановился, обернувшись к Коршаку.

— Простите, Коршак… Я должен… Мне крайне нужно сейчас…

Он махнул рукой и пошел, не договорив.

Изо всех трудно прожитых в жизни минут минуты ожидания в аэропорту вылета