Каждое мгновение! - Павел Васильевич Халов

оказались для Коршака самыми трудными. Самолет, на котором он должен был лететь и на который взял билет сразу же по прилету, еще не позвонив Сергеичу, уходил в пять тридцать утра. Регистрация, посадка — все это могло начаться не раньше трех часов ночи, а из такси Коршак вылез без пяти минут двенадцать.

Несколько раз он подходил к телефону-автомату, опускал монетку, набирал несколько цифр знакомого номера, и — вешал трубку: поздно. Было очень поздно. Но и не позвонить было нельзя — Сергеич мог подумать, что и Коршак исчез «со смыслом»: что, мол, теперь ждать от старика? Бо́льшую муку, чем сознание этого, трудно было бы придумать.

Коршак маялся в прокисшем, отсыревшем, переполненном спящими и дремлющими людьми здании, выходил в мокрую московскую — нет, уже не московскую, уже на пути к бухте Березовская — ночь. Москва осталась позади с ее бесстрастными огнями, с женщиною в черном у буфета, с растворившейся в небытие, словно ее и не было никогда, Сибиллой. Только Сергеич не отдалялся — тут он был, рядом, только словно за стеклянной стенкой — кричи не кричи — не услышит и не поймет ни слова.

И неожиданно нашелся выход. Еще оставались деньги, которые брал у Феликса. Коршак сунул руку в задний карман брюк и выгреб их оттуда горстью. Рублей полтораста — не меньше. Теперь они нужны были только на одно дело, а едва пересечет самолет прибрежную полосу — можно жить совсем без них.

Водители такси группкой стояли возле головной в очереди машины. Коршак пошел вдоль строя автомобилей с яркими зелеными огоньками. В одной из них дремал пожилой водитель, надвинув форменную шестиклинку на глаза, Коршак постучал пальцем по стеклу.

— Отец, есть просьба… — сказал он громко.

— Очередь, — ответил таксист, вновь откидывая голову и закрывая глаза. — Иди вперед, хозяин. Очередь у нас.

— У меня особенная просьба. Отвезите письмо. Я буду ждать здесь. Письмо по адресу…

Водитель проснулся окончательно.

Все киоски Союзпечати были закрыты. Коршак взял в почтовом отделении конверт и несколько телеграфных бланков и написал на них:

«Дорогой Сергеич! Я прилетал всего на несколько часов. И когда я звонил Вам вчера вечером — я никого не провожал, я только что тогда прилетел. «Память Крыма» клеит прохудившиеся топливные танки в бухте, Березовская она называется, на восточном побережье. Я должен теперь успеть к отходу. Я рад, что увидел Вас, Сергеич. Берегите, берегите себя. А расстояние — вздор. Ваш Коршак».

Надписал адрес и вернулся к таксисту, тот ждал, готовый в путь.

— Вы сами что — не поедете?

— Нет. Я буду ждать вас здесь, у этого входа. Вот деньги. Просто опустите в почтовый ящик в подъезде. Он есть там — один на всех, но разделен по каждой квартире.

Несколько десятков машин пришло, высадив поздних седоков, и ушло, увозя других людей. Объявили, регистрацию. Потом снова объявили регистрацию и оформление багажа. Потом радио сообщило, что регистрация заканчивается. И в тот момент, когда хриплые динамики позвали к стойке регистрации пассажира Коршака, улетающего на побережье, вернулся посланец.

Свердловск… Новосибирск… Что-то еще — проспал и очнулся уже на посадке. Омск… Стоянка, смена самолета… Могочи… Магдагачи… Посадки и взлеты, толчея в буфетах, ветер на летном поле. И накатывало вместе с ветром и нарастающим светом родное небо и родное пространство. Не расстояние, пространство, запах родного простора, и оставляла нервная напряженность: почувствовал, как ноют мышцы и болят челюсти от испытанного напряжения. Появилась обыкновенная человеческая усталость. А за час до последней посадки уснул так глубоко, так полно, что стюардессе пришлось его будить в пустом и остывшем уже фюзеляже самолета.

— Мы только взошли, и пошел пароход.

О милая, бедная мама.

А он надсмея-а-ался, увы-ы-ы, надо мной…

О сколько позо-о-ра и срам-а-аа, —

нарочито фальшиво пропел Феликс несколько строчек из старой нэпмановской песни при виде Коршака и без паузы перешел на серьезное:

— Отдать носовой, боцман. Машина, малый назад… Дед, самый малый. Пусть отожмет от пирса. Лево на борт.

И когда от изъеденного бортами траулеров, водорослями, морской солью и прибоем бревенчатого пирса отделила ржавый борт «Памяти Крыма» полоса грязной, пополам с опилками, нефтью, обрывками сетей вода бухты, он сказал:

— Ты опоздал на семь с половиной минут… Как там погодка в столице? Штормит?

— Трудная погода там, — ответил Коршак. — С непривычки трудная…

* * *

По очень пологой параболе подкатывал поезд к станции. Необычно он устроен был, этот город. Слева по ходу поезда за десятками широких и узких улиц и улочек, за жилыми кварталами, за высокими зданиями трестов и управлений существовала другая широкая дорога в него и из него — там текла Большая река. Как раз напротив вокзала река эта вдавалась в берег на большую, чем в любом другом месте, глубину. И здесь как раз был центр города. От времени, от перестроек и перепланировок центр уплотнился, полез вверх, в высоту, нагромождая этажи, выставляя здания на высоком скалистом берегу над Большой рекой. Три равновысоких холма центра связывались строго параллельными улицами и только одна из них — средняя — не имела ни начала, ни конца. Здесь она шла с севера на юг. Но за городом, пересекая реку по дну, она устремилась строго на запад. И бежала и бежала, вливаясь в попутные города и поселки, становясь их центральной улицей, залезала под тяжесть асфальта и бетона, потом снова вырывалась на простор, подкатывалась к горным хребтам и огибала озера, вилась вдоль Байкала, прерываясь время от времени реками, но, возобновляясь снова как раз напротив того места, где остановилась, но уже на другом берегу, точно переходя реки эти по дну. Она прошивала Урал, разрезала надвое крупные уральские города, пробивала Садовое кольцо столицы навылет и снова устремлялась на запад, и растворялась уже где-то за границей государства. Может быть, и там она не разбивалась на множество различных дорог, а все так же самостоятельным своим существом пересекала всю Европу до последнего метра. Но этого никто не знал и никто не задавался целью узнать.

А на востоке эта улица останавливала свой бег в Заливе Петра Великого, упершись в высокий борт тридцатитысячетонного пассажирского лайнера (когда Коршак с Марией садились в поезд — лайнер только что ошвартовался).

— Ну, вот мы с тобой и дома. Это наш с тобой город, и здесь будет наш дом.

— У нас был свой дом, — негромко отозвалась Мария. — Но ты не захотел жить там. На острове.

— Ты должна понять меня, — Коршак обнял жену за плечи и прижал ее