Веревочка. Лагерные хроники - Яков Капустин

В городке сразу появились большие деньги и модная одежда. Зазвучала неизвестная прежде музыка. Вся местная молодёжь стала требовать от родителей модных вещей и денег на развлечения.

Слава Богу, их дочь Вера этим не увлекалась, потому что много училась и выполняла разные общественные нагрузки.

Однако через некоторое время родители заметили, что у неё стали появляться новые вещи и всякие побрякушки, которые, как она говорила, давали подруги поносить. И только, когда вещей стало совсем много, жена стала Веру расспрашивать, стараясь при этом не обидеть всякими ненужными подозрениями.

Но дочка назавтра унесла вещи их владельцам, и всё встало на свои места. Жизнь семьи снова пошла своим чередом.

Однажды в его мастерской, куда многие рабочие любили зайти перекурить, газосварщик Эдик Буйков стал рассказывать своему приятелю Славке Осокину о том, что одна дама, прибывшая из Москвы, организовала у себя дома притон.

Там она собрала несколько школьниц, которых обучила за деньги ублажать мужиков своим ртом, оставаясь при этом девственницами. Это особо подчёркивалось и нравилось клиентам.

Приезжали из самой Москвы, чтобы получить такое экзотическое удовольствие.

Нравилось гостям ещё и то, что все девочки выполняли свои обязанности в накрахмаленной школьной форме с шёлковым красным пионерским галстуком, концы которого клиенты любили держать в руках во время процесса. Это считалось особой фишкой.

Эдик уговаривал своего приятеля пойти вместе с ним к этим «сосушкам», как в городе стали девочек называть.

Николай Иванович, подслушав нечаянно этот разговор, не спал всю ночь, боясь поделиться с женой своими подозрениями. Становилось понятным, откуда дорогая одежда, всякие недешёвые висюльки, и шоколадные конфеты, которых родители никогда не покупали. По всему так получалось, что его родная дочь навсегда опозорила их честную, трудовую семью.

А кроме доброго имени, у них ничего ценного больше не было.

Как дальше жить Николай Иванович не представлял, и всё больше приходил к мысли, что жизнь его закончилась, потому что, при таком позоре, он жить не сможет.

Он стал бояться смотреть людям в глаза и вступать в разговоры.

Втайне, он ещё надеялся, что всё окажется напрасными подозрениями, хотя, присмотревшись к дочери, уловил в её поведении и манерах те малозаметные черты и телодвижения, которые отличают взрослую женщину от ребёнка.

Однажды он проснулся среди ночи оттого, что во сне услышал гоголевскую фразу «Я тебя породил, я тебя и убью».

Больше эта фраза его никогда не отпускала, преследуя, как наваждение. Он понял, что это знак сверху. Осталось только убедиться в правоте своих страшных подозрений. И Николай Иванович, ничего не говоря жене, стал следить за дочерью. Всё оказалось, к несчастью, правдой. Никто, особо, ничего и не скрывал.

Николай Иванович поехал в деревню к матери и забрал старую двустволку, которая, после смерти отца, лежала в погребе.

Он подкараулил дочь, когда та с подружкой выходила из дома, где творилось всё это бесстыдство.

Направив ей в грудь ружьё, Николай Иванович тихо сказал:

– Я тебя породил, я тебя и убью!

Что было потом, он не помнил, потому что, услышав выстрел, сам потерял сознание.

Потом его долго лечили от последствий тяжелейшего инфаркта.

Судьи долго совещались, но отнеслись с пониманием и дали всего три года общего режима, потому что дочь была только ранена.

Приехавшая на свидание жена рассказала, что организаторов притона посадили, а девочек отправили в специальный интернат, чтобы они закончили там школу под присмотром специалистов.

Жена получила от дочери несколько покаянных писем, но отцу Вера писать боялась.

Зэки, услышав эту невесёлую историю, сочувствовали Бережному, потому что у многих были свои дети.

Как-то само собой получилось, что называть его стали Тарасом Бульбой.

Но Николай Иванович на кличку не обижался, потому, что это было не самое страшное из того, что его беспокоило.

Мечтать в лагере о пиве – верх легкомыслия и дешёвого фраерства.

Ну, кто тебе будет заморачиваться с пивом, когда кайфа от него никакого, а запишут, в случае чего, в протокол, как спиртной напиток, со всеми неприятными последствиями.

Да ты ещё попробуй, найди его в прилагерном посёлке, когда и в городе-то оно редкость.

Это тебе не Сыктывкар, где свой пивзавод и снабжение по 1-й категории.

Бывает, конечно, что завезут бочку-другую в посёлок раз в году, чтобы побаловать народ и приобщить его к благам цивилизации. Но это уже такой несусветный подарок советским труженикам, что зекам об этом символе благополучия даже и мечтать неприлично.

Тут уж, такая гульба на посёлке начинается, что и в дальнем конце жилой зоны слышно.

Но никто тебе бутылку пива не понесёт через вахту. Градуса нет, а хлопоты и страхи те же.

…Пиво я на воле не пил, потому что вообще к спиртному равнодушен.

А тут, как назло, захотелось пива, хоть убей. Даже приснилось как-то.

Но с таким же успехом можно было мечтать и о посещении Большого театра или ночном свидании на черноморском побережье Кавказа. А потому и помалкивал я себе в тряпочку.

А желание это возникло вдруг, когда Игорь Павлович, без всякого предисловия, начал рассказывать о своём посещении одного вильнюсского подвальчика, где ему белокурая красавица-официантка подала литровую запотевшую глиняную кружку с холодным пивом. А к ледяному, пенящемуся, ядреному напитку отварные свиные ножки с зелёным горошком и хреном. И все это богатство на металлическом блестящем подносе.

Ах! Как красиво и смачно мог часами рассказывать Игорь Павлович о еде и выпивке.

Игорь Павлович Соколов давно уже работал старшим мастером на лесобирже. Надо было очень любить Игоря Павловича или, хотя бы терпеть, чтобы назвать его пребывание на производстве работой. Но я его любил, потому что человеком он был безвредным, весёлым и ленивым.

Трезвым он бывал только до обеда, но и это время у него расходовалось только на рассказы бесконечных историй, которыми была до отказа заполнена его крупная, красивая голова. В своё время он отсидел за что-то десятку, да так и застрял на Севере, обзаведясь женой-татаркой и восемью детьми на время нашего с ним знакомства.

Был он высок, чуть полноват и очень представителен. Немного портили общее впечатление излишне толстые губы, за что кличку ему жулики дали «Губа». Но называли так его крайне редко, потому что к нему все относились хорошо.