Веревочка. Лагерные хроники - Яков Капустин

Прошло много лет.

В театр Вахтангова меня потащила жена на модный тогда спектакль «Тринадцатый председатель» с Василием Лановым в главной роли. Театры я не особо люблю, и пошёл только ради того, чтобы посмотреть Ланового вживую.

Спектакль уже подходил к концу, когда я заметил женщину, которая сидела впереди и всё время оглядывалась на меня. Я посмотрел пару раз по сторонам, полагая, что она смотрит на кого-то из соседей.

У вешалки кто-то тронул меня за плечо.

– Марк, Вы меня не узнаёте?

Этот украинский говор я бы узнал из тысяч голосов. Это была Стеша.

Она привезла мать в глазную клинику Фёдорова.

Мы уже проговорили минут пять, когда она, вдруг, всполошилась и заговорила о Саше.

Оказывается, они всё время переписывались, а потом поженились на поселении, и после, Сашиного освобождения, прожили счастливо восемь лет в Жданове.

Два года назад Саша умер на работе от инсульта. Поздно приехала скорая помощь. Говорила она о Саше, как о живом и родном. Чувствовалось, что она любит его до сих пор. Мы попрощались.

По дороге домой я рассказал жене эту историю.

Она долго молчала, и наконец, сказала:

– Да Саша был прав. Хорошую жену надо искать в провинциальной библиотеке.

Я рассмеялся:

– Или в провинциальной тюрьме, если вовремя посадят

Клички в лагере обычно дают очень ёмкие и образные. Человека с оспинами на лице назовут Шилом бритый, а хромого Тимур или Талейран.

Одного бакинца с рязанской физиономией, но тяжёлым азербайджанским акцентом называли Двадцать восьмой. Дескать, было 26 бакинских комиссаров. Анастас Микоян – вечный член Политбюро, был двадцать седьмым. И по зэковской логике наш красавец вполне соответствовал кличке 28-й.

Ко мне с самого начала прилипло имя отчество, Марк Михайлович.

Могли в третьем лице сказать жид, но в лагере это не оскорбление. Национального вопроса там никогда не было.

Однажды на тыльной стороне моей левой ладони образовался прыщик, который я перед изолятором нечаянно ободрал.

За десять суток прыщик превратился в гнойник, рука распухла до локтя, и вышел я из изолятора с температурой и жуткими болями.

Миша Рыжий, с которым я познакомился в камере и, который раньше меня вышел на пару суток, отвел меня в санчасть, и пока мы шли, рассказал, что фельдшером работает опытный хирург Боря по кличке Королевич Елисей.

Боря Ферсман был тридцатилетним парнем с ярко выраженной семитской внешностью и печальными глазами.

Он вскрыл мой нарыв, всё там прочистил, наложил швы и оставил меня в санчасти на пару дней под наблюдением.

К вечеру подошли знакомые ребята, и мы обмыли мою успешную операцию.

Борю все называли или королевич, или Елисей, на что он не обижался и не обращал внимание.

Мне было любопытно узнать, откуда могла появиться такая кличка, и я спросил Мишу об этом.

– А хрен его знает. Давай у Бори спросим.

И Миша задал Боре вопрос, от которого тот горько рассмеялся.

– Это ещё из КПЗ. Так меня один жулик назвал, когда узнал от ментов мою историю.

И подвыпивший Боря начал свой рассказ:

– После института я уже три года работал хирургом в городской больнице, когда за выписанный больничный и две бутылки коньяку, мне дали три года и лишили права работать в медицине на три года после освобождения. Попал я тогда под шедшую по стране компанию борьбы со взятками.

Квартиры своей во Львове у меня не было, а жена уже жила с другим, и я не знал, куда мне податься после срока. Дневальный по санчасти, где я трудился, посоветовал поехать в его деревню, где его дочь работает бухгалтером в колхозе и поможет мне устроиться в фельдшерский пункт, куда меня примут по одному диплому, а трудовая книжка там не нужна, так как мне выпишут трудовую книжку колхозника.

Председатель принял меня без всяких оговорок и, даже, обещал через полгода отдельный дом, если приживусь. А пока я поселился у двадцатитрехлетней Лиды, дочери Павла Кузьмича, так звали моего дневального. Такого опытного фельдшера у них никогда не было, поэтому я был в цене и уважении. Всё шло очень неплохо, включая Лидины ласки и заботы.

Рядом с Лидой жила женщина-агроном, шестнадцатилетняя дочь которой Ольга упала на физкультуре с брусьев и повредила спину. Девочка уже четыре месяца не могла ходить и я, по слёзной просьбе матери, стал ей заниматься, применяя все свои знания и умения.

Девочка через два месяца встала на ноги, а через три уже понемногу ходила по деревне.

Для жителей это было чудом, а для моей Лиды трагедией, потому что я влюбился в Олю, а она полюбила меня. От злости и ревности Лида стала распространять слухи, что девочку я не лечил, а только трахал, потому что у меня такой способ лечения, о чём она прекрасно знает. Я посмеивался над этими слухами, когда однажды утром ко мне в кабинет пришли два подвыпивших мужика и рассказали, что их дочь и сестра в соседней деревне уже три месяца после родов помешалась умом, плачет и не разговаривает. Ребёнок у бабушки. А с матерью такая вот беда. И я должен им помочь своими методами. Я попытался объяснить им, что это дело психиатров, но мужики сурово пообещали меня удавить и сжечь, если не вылечу их дочку и сестру. Я пообещал заняться через три дня, а сам принялся читать все о послеродовых психических осложнениях и способах их лечения.

У знакомой аптекарши в районе забрал почти все антидепрессанты, какие только были и поехал к больной с мужиками, которые прибыли на мотоцикле.

Все признаки послеродовой депрессии и брошенной любовницы были налицо, и я оставил больной все лекарства, которые заставил начать принимать сразу при мне.

Я попросил мужиков отвезти меня домой, но они меня заперли с больной в комнате, сказав, чтобы я её лечил своими особыми методами, а не то они меня самого трахнут.

Мужики были без чувства юмора.

Сама больная, кстати, всем своим видом была готова к таким методам и наутро уже улыбалась своим родственникам и мне.

Она продолжала принимать лекарства, а братья каждую ночь возили меня к себе домой.

Когда через пару недель она забрала от матери ребёнка и вернулась к нормальной жизни, слухи о моём чудесном методе разнеслись по всей области и народ попёр ко мне косяком.

Никакие объяснения или призывы к разуму не помогали. Мужья просили за жён, матери за дочерей и все вместе за старушек.

Уклоняться у меня не всегда получалось, потому что народ шутить не был намерен и в ход пускались деньги, связи и милиция.

Самое интересное, что всем, кого я лечил помогало.

За само медицинское лечение и принимаемые лекарства все забывали. Я уже чувствовал, что меня или прибьют, или посадят, когда ко мне приехал начальник районного отделения милиции и попросил за свою сестру, которая за прожитые сорок лет не могла забеременеть, а теперь боится остаться на старости лет одна, так как все мужья от неё уходили по этой причине.