Тибетское Евангелие - Елена Крюкова

Казимира опять заплакала. Плача, она улыбалась.

Лидочка поступила в музыкальное училище. Она училась на «отлично», и ей выдали красный, как флаг Родины, диплом. После выпускного вечера, слушая на ночь радио, она поняла: распалась на куски страна, где она жила. Отец все шелестел газетами, пытался правду понять. Не было правды. Кто ее спрятал? Где?

Лида не понимала ничего в устройстве государства. Прабабка Броня пострадала за польскую революцию; она, Лида, лучше пусть будет страдать за музыку. И радоваться ей. Пусть движеньями народов занимаются мужчины. Мама Казимира все повторяет: музыка, нет ничего лучше для женщины, такая прелестная женская профессия, пальчики всегда чистенькие, будешь хорошо играть — будут ученики, а значит, и денежки. И опять плакала, и закрывала старое лицо кружевным платочком.

Лидочку после училища сразу взяли солисткой филармонии: шутка ли, собственная органистка, из Москвы выписывать не надо!

Органный зал. И тьма, и запах старых досок. И смолы. И пыли.

И старых нот: от нот на пульте струится легкий аромат ванили, пирогов прабабки Брони. Безрукая прабабка, испеки мне пирог. Пирог с капустой. Пирог с брусникой. Пирог с чесночной, дикой черемшой.

Орган похож на печь. Его надо растапливать. Трудиться, потеть, нагибаться, бросать в красный зев дрова. Дрова — это ее тело. Ее руки, ноги. Играть руками и ногами на органе — все равно что обнимать любимого в постели. Она девочка, и нет у нее любимого! Будет когда-то.

У Брони не стало рук. Обрубки. Культи. Как хорошо — у Лиды руки. Белые пальчики. Они вонзаются в черное дерево клавиш, в слоновую кость. Музыка — кипящее масло. Я на кухне готовлю свадебный пирог! Поминальный пирог. Свечи вокруг. Дуньте на них, загасите. Музыка звучит и во тьме. Музыка любит тьму. Не надо света. Музыка — свет.

Может, Броня тоже играла когда-то на органе в польском костеле. Кошчул, так по-польски. По-польску. Дома давно говорили по-русски. Они все обрусели. Забыли язык. Музыка, вспомни!

Музыка, ты помнишь прежние наши жизни. Ты помнишь свет. Расскажи нам, какой он.

Другие ноты. Другая фантазия. Другая фуга. Фуга, бег. Куда ты бежишь, Лида? За кем? Полночь скоро. Репетиция окончена. Тебе опять придется ловить такси на огромной белой тарелке безлюдной площади. Какое такси в двенадцать ночи? Погрузить носок туфли в густоту гудящей педали. Орган отзывается басом, почти мужским. Так священник басит в русской Крестовоздвиженской церкви. Как это — спать с мужчиной? Зачем, когда музыка есть?

Мужчина, женщина. Все внутри музыки. Играй, ломай пальцы, возрождай душу. Души тех, кто ушел. Они в тебе. А ты в музыке. Так хорошо устроена матрешка мира.

Длинный, долгий как жизнь аккорд повис во тьме пустого зала, и обожгла мысль: меня никто замуж не возьмет, потому что я музыкантша! Кому нужна артистка, бабочка, мотылек, гастролерша! И денег платят мало, потому что незнаменита.

«Кого я встречу? Кто обнимет меня?»

Не думай об этом. Это всего лишь природа. Всего лишь пустота внутри тебя, полость, что жаждет наполниться, и чтобы перелилось через край. Живи в музыке. Живи музыкой. Музыка — одно, что осталось.

Музыка останется на свете, когда свет перестанет быть.

Поэтому играй. Играй. Прабабка Броня с того света слышит тебя. Она крестит себя слева направо обрубком руки, потом целует твою ладонь и шепчет: «Цуречка, Лидуся, ты свеча, ты светишь, и тебя не задует ветер».

Брось, баба Броня. Ветер все свечи задует. Всех. Но не сейчас. Не сейчас.

Огромное озеро Света разлилось под пальцами. Лида оборвала аккорд, будто вырвала с мясом пуговицу на старом мамином пальто. Руки сами упали, висели вдоль тела.

Выползла из-за органа, как мышь из норы, разогнула спину. Устала.

Шубейка. Папка с нотами. Деньги в кармане. Никогда — в кошельке.

Анджей все смеялся: «Что ты таскаешь деньги в кармане, как мужик? Я же дарил тебе кошелечки!»

Зимняя площадь. Синий череп Луны. Мертвая черная наледь. Белые крыши. Они укрыты белым шелком. Это белые гробы, это похороны огня и счастья. Мир вымерз. Звезды сверху сторожат его покой.

Лидочка вышла в изящных, не для мороза, сапожках на середину площади, беспомощно огляделась. Никого. Что, в костеле ночевать? Да, рядом с органом. Шубкой укрыться. Славно и сладко. Сон сойдет, и музыка во сне: спишь рядом с музыкой.

Визг тормозов, ледяной шорох колес. Девушка, вам куда? Глядела испуганно, улыбалась жемчужно. «На Байкальскую!» Далековато. Денег-то хватит? Она вытащила из кармана бумажки. Таксист глядел не на бумажки. На личико беленькой девушки. Смешные кудряшки высунулись из-под вязаной круглой шапки, как белая стружка.

Села; поехали. Лидочка дрожала. Таксист косился на нее. Черный лед бросался им под колеса и выныривал из-под них, невредимый.

Разговор не ладился. Молчание давило. Таксист понимал: вот сейчас довезет эту девочку до подъезда, и делу конец. И никогда больше не увидит. «Вот здесь остановите, проше пана… пожалуйста!»

Какой я пан, что мелешь. Остановил машину. Усмехнулся. Закурил. И она не спешила вылезать. Глядела зверьком, исподлобья.

Глядели друг на друга. Два зверька. Два человека.

Ты кто? А ты кто?

Сейчас, вот сейчас дверца хлопнет. Выстрелит.

И сказал таксист, выпуская бешеный дым из трубы прокуренной глотки: «Ты хорошая. Выходи за меня, а?»

И сказала Лидочка, покрываясь под платьем и шубкой горячим, огненным потом: «Вот так сразу, да?»

И сказал мужчина: «Ну тогда иди. Ступай!»

Сигарета в окно, в снег, полетела. Лидочка выпорхнула из машины. Стояла. Не уходила. Губы ее прыгали, белели на морозе. Кудерьки светились, белые свечки.

И так сказала: «Я вас никогда не забуду. Никогда».

И так сказал: «Беги, девчонка! Я тебя тоже».

И выстонал Исса во сне чудный, мгновенный лепет любимой; и глядел на нее ночными тоскливыми глазами таксиста, встретившего Единственную; и глядел на чужого мужчину глазами белокурой Лидочки, увидевшей, как во тьме вспыхивает и умирает любовь.

Свет глаз мужчины и женщины сошелся, схлестнулся в звездной, лютой сибирской ночи.

«Это Свет», — пробормотал Исса во сне.

И шофер, ведущий грузовик к Байкалу, все ближе и ближе к Байкалу, покосился на бедного старика, что шептал во сне слова любви и боли: эх, бедолага, бредит всю дорогу, бормочет, губами жует, а может, просто есть хочет, проснется — накормлю, вон он, сверток с едой, в бардачке торчит: шницеля и жареная рыба, бутерброды и сосиски, молодец буряточка, черный соболенок, из любимого кафе официант— ша, всего с собой от души насовала.

Знал, куда идти. Солнце вело нас.