Сердце Гудвина - Ида Мартин

окажись он Гудвином, маньяк, но мои предчувствия, связанные с ним, трубили в горны и били в барабаны.

На литературе разбирали поэзию Пастернака. Проскурин читал стих «Любить иных – тяжелый крест», и все покатывались со смеху.

  Любить иных – тяжелый крест, А ты прекрасна без извилин, И прелести твоей секрет Разгадке жизни равносилен.  

Я же отчаянно пыталась сложить то, из чего все это состоит. Лена Колпакова сказала, что на этих выходных они два дня жили у Марго все вместе. Она, Ника с Проскуриным и Лу с Марго, не знаю, что она хотела этим сказать, в тот момент я смотрела на Ксюшу и заметила на спине ее пиджака белую окружность с жирной точкой в самом центре. Кто-то нарисовал на ней мишень, и это было отвратительно неприятным знаком. Я достала телефон, чтобы написать ей об этом, но Ионыч вызвал к доске меня, и я, не сводя с нее глаз, кое-как промямлила:

  Мело-мело по всей земле Во все пределы. Свеча горела на столе, Свеча горела.  

Но Ксюша на меня не смотрела. Она сидела, подперев голову и опустив густо накрашенные ресницы, словно мы никогда не были знакомы, будто совершенно чужие, ненужные друг другу люди. А я от учительского стола чувствовала запах «лунного тепла» и с трудом сглатывала горечь.

– Так и быть, Алиса, но эта четверка авансом, – грустно сказал Ионыч, когда я закончила. – Я знаю, что ты можешь лучше.

Зазвенел звонок.

– Подойди-ка, – позвал учитель, пока я не успела вернуться на место, а когда подошла, тяжело поднялся со стула и заговорщицки склонил голову ко мне: – Дорогая, Алиса, я, конечно, не имею права вмешиваться, но вот мой совет: выброси этого мальчика из головы, он не идет тебе на пользу.

– Какого мальчика? – не поняла я.

– Того, о котором ты без конца думаешь. Я тебя просто не узнаю.

– Нет никакого мальчика, Яков Ионович. У меня просто лицо такое. На самом деле я ни о ком не думаю.

– Да знаю я твое лицо, – тихо рассмеялся он. – С пятого класса уж как-то выучил. Вас с Михайловой хлебом не корми дай похихикать и поотвлекаться, а тут обе надутые как сычи. И если дело не в любви, то я уже совсем старый и глупый стал.

– Мы просто в ссоре между собой, – сказала я. – Вот так и получается.

– Знаешь крылатое выражение «Шерше ля фам»? «Ищите женщину» – так говорили французы, когда мужчина неожиданно начинал совершать странные поступки. А тут у нас выходит «ерш еле ом». Понимаешь? Какие бы оправдания ты ни придумывала.

Ионыч старался быть понимающим, и я на него не сердилась. Но это его «ерш еле ом» намертво засело у меня в голове и крутилось подобно припеву про «холодное сердце» всю биологию. А когда урок закончился, я собрала вещи и просто свалила из школы, успев перед уходом заметить, что мишень Ксюша уже стерла.

А на улице теплынь и свобода! Никаких дурацких экзаменов, математики и Ивана Сергеевича. Не было прячущей, словно от стыда, глаза Ксюши и зловещей тревожности.

Только умопомрачительной голубизны небо, веселые детские голоса, мои легкие, наполняющиеся каждым глотком этой весны с растворившейся в ней прекрасной безмятежностью прошедших школьных лет.

И если бы можно было останавливать время, то я, наверное, остановила бы его именно в этот момент, когда среди всевозможных дурацких ощущений я вдруг уловила предчувствие счастья, мимолетное и легкое, как кружевное облачко, а потом сзади послышались быстрые шаги.

– Сбегаешь? – Ершов догнал меня и пошел рядом.

– Как видишь.

– С математики?

– Угу.

– А я с английского.

– Почему?

– Увидел тебя в окно и решил составить компанию.

– Ты сбежал ради меня?

– Ну да, можешь похвастаться потом перед своими.

– Мне не перед кем хвастаться, да и не тот случай.

– А вы что, больше не обсуждаете, у кого больше поклонников и кто кого развел на секс?

Я посмотрела на него с укором.

– Ах да, точно! Вы же с Михайловой в ссоре, и соревноваться больше не с кем.

– Ты сбежал с урока, чтобы наговорить мне гадостей?

– А что гадкого в том, что я сказал? Просто интересуюсь, какие у меня шансы.

– Давай ты не будешь портить мне настроение своими остротами? Либо веди себя нормально, я знаю, ты умеешь, либо отстань. Сейчас правда не до пререканий.

– Как там мой камень? Ты его уже протестила?

– Да.

– И как? Помогает?

– Не понимаю пока.

Навстречу нам на огромной скорости несся человек на электросамокате, и мы отступили, пропуская его.

– И куда мы идем? – Ершов проводил взглядом гонщика.

– Я иду домой, а куда ты, не знаю.

– Тебя больше не интересует интуитивная динамика? – обогнав меня, он пошел спиной вперед передо мной. – Или ты уже получила все, что хотела, и я тебе больше не интересен?

– Зачем ты наврал про своих родителей?

Улыбка, которую он натянул, получилась такая широкая и неестественная, что я сразу поняла: Рома прав, и то, что рассказала ему Жанна, соответствует действительности.

В первый момент я подумала, что Ершов смутится и станет оправдываться, но выглядел он скорее удивленным, чем пристыженным.

– Только не надо делать вид, что ты про них не знала.

– Не знала.

– Вот уж никогда не поверю! – улыбка превратилась в ухмылку. – Как только ты переступила порог моего дома, сразу начала об этом расспрашивать.

– Я спросила просто так, для поддержания разговора.

– А! – Он с издевкой покивал. – И в комп полезла для поддержания разговора?

– За комп я уже извинилась.

Кеша резко остановился, и я впечаталась прямиком ему в грудь.

– Идем ко мне? – он поймал меня на крючок своего взгляда, и в животе сжался холодный комок.

Его руки по-прежнему оставались в карманах, но я, словно приклеившись, не могла сдвинуться с места.

– Идем, – ответила я, с усилием отводя глаза, – я хочу тебе кое-что рассказать.

В этот раз он никуда не торопился. Мы медленно шли до его дома и разговаривали о каких-то обыденных школьных вещах вроде сломанных в раздевалке замков, историчке, сделавшей себе операцию на глазах и выглядящей теперь лет на десять моложе, о вечерней секции волейбола под руководством нашего физрука, куда Ершов ходил раз в неделю, и о его старой школе, где, по его словам, учились только тупые мажоры.

В магазине возле подземного перехода мы купили по бутылке воды, Ершов взял протеиновый батончик, а я мороженое в вафельном рожке.

Было жарко. Ершов снял пиджак, расстегнул рубашку на три пуговицы и закатал рукава. У меня под волосами взмокла шея, и, не выдержав, я стянула их резинкой. Заметив это, он принялся меня с любопытством разглядывать.

– Ого! Вот это что-то новенькое! Почему ты никогда так не ходишь? Я как будто и не видел тебя раньше. Только волосы. Нет, они, конечно, классные и… но…

Он осекся, всматриваясь в мое лицо, как в экран с нечетким изображением.

– Хватит, – я со смехом закрылась ладонью. – Мне так плохо, я знаю, но сейчас под ними, как в парнике.

– Тебе так хорошо, – он убрал руку от моего лица и быстро поцеловал в губы. – Извини. Не удержался. Ты соблазнительная, как вишенка на торте. Тебя хочется съесть.

После временно наступившего успокоения во мне снова взметнулся вихрь противоречивых мыслей и желаний. Чудом удержавшись от того, чтобы произнести «Съешь!», я остановилась и сказала:

– Знаешь что? Пожалуй, я все-таки пойду домой. Мне надо. Я забыла.

Он с подозрением прищурился.

– Ты меня боишься?

– Нет. Но… – Я не знала, как объяснить, что происходит.

– Ты собиралась о чем-то рассказать. – Помяв в руках пиджак, он как-то вдруг отступил, будто сам чего-то испугался. – Обещаю больше не доматываться.

– Вообще никогда или сегодня?

– Сегодня.

Его ответ прозвучал так искренне, что я улыбнулась.

– Я действительно хочу услышать твое мнение по одному вопросу, с которым я никак не могу разобраться сама.

– Сейчас приму холодный душ, и, если ты не станешь меня провоцировать, все будет в порядке.

– Понятно! – Я повернулась, чтобы уйти, но он преградил дорогу.

– Я пошутил. Разговаривать я тоже умею. Но ты вроде в курсе. Пошли. Сегодня на обед бабушка оставила запеченную курицу с рисом. Кстати, насчет бабушки я не соврал. Она реально стоматолог, и у нее очень вкусная курица, отвечаю.

Мы дошли до его дома, поднялись в квартиру, я разулась, потому что ноги горели от жары, и повесила на вешалку жакет. Мы снова просто болтали, но теперь эта болтовня была еще более пустой и бессмысленной, ненужной, неважной и предназначенной исключительно для того, чтобы создавать видимость непринужденного общения.

В душ Ершов не пошел, но и переодеваться при мне не стал. Сразу отвел на кухню, вручил круглый лоток с едой и, велев погреть, скрылся у себя в комнате.

По-хорошему, холодный душ