Остров на краю света - Джоанн Харрис

— Сколько раз ты приезжала? Сколько раз обещала звонить? Я тебе звонила, Адриенна, я сказала, что мама умирает…

У нее был такой убитый вид, что я замолчала. Я почувствовала, что краснею.

— Слушай, Адриенна, ты прости меня, но…

— Прости? — пронзительно повторила она. — Даты хоть знаешь, в каком я была состоянии? Я потеряла ребенка — папиного внука, — а ты хочешь отделаться извинениями?

Я хотела коснуться ее руки, но она отпрянула нервным, истерическим движением, которое чем-то напомнило мне маму. Сестра взглянула на меня, словно два ножа воткнула.

— Сказать тебе, Мадо, почему мы не приезжали? Сказать, почему мы остановились в «Иммортелях», а не у папы, где могли бы видеть его каждый день?

Голос ее был теперь как воздушный змей — легкий, ломкий, парящий где-то высоко.

Я покачала головой.

— Адриенна, пожалуйста…

— Из-за тебя, Мадо! Потому что ты там была!

Она уже почти плакала, задыхаясь от ярости, хотя мне показалось, что в голосе у нее была и нотка самодовольства: Адриенна, подобно маме, обожала театральные страсти.

— Ты вечно ноешь! Вечно пилишь! — Она испустила громкое рыдание. — Ты третировала маму, пыталась заставить ее уехать из Парижа, который она обожала, а теперь ты то же самое делаешь и с бедным папой! Мадо, ты просто свихнулась на этом острове, вот что, и ты просто не понимаешь, когда другие люди хотят не того, чего ты хочешь!

Адриенна вытерла лицо рукавом.

— И если мы не приезжаем, это не потому, что мы не хотим видеть папу, а потому, что я не выношу быть рядом с тобой!

Послышался паромный гудок. В последовавшем молчании я услышала за спиной тихое шарканье и обернулась. Это был Жан Большой — он молча стоял на сходнях. Я протянула к нему руки.

— Отец…

Но он уже отвернулся.

Январь принес на Ла Гулю еще песку. К середине месяца он уже стал заметен: тонкую белую каемку, окружившую камни, конечно, пляжем никак не назовешь, но все-таки это песок, крапчатый, испещренный чешуйками слюды, который при отливе высыхал и становился сыпучим.

Флинн сдержал слово. С помощью Дамьена и Лоло он мешками таскал с дюн каменистую грязь и вываливал на замшелые камни у подножия утеса. В эту серую почву он сажал жесткий песчаный овес, чтобы удержать песок от смывания, и набрасывал водорослей между слоями земли, прижимая их колышками и кусками старой рыболовной сети. Я с любопытством и, сама того не желая, с надеждой смотрела на то, как продвигается работа. Ла Гулю со всем хозяйством — мусор, земля, водоросли, сети — был похож на пляж еще меньше обычного.

— Это всего лишь фундамент, — уверял меня Флинн. — Вы же не хотите, чтоб ваш песок унесло ветром?

Пока гостила Адриенна, он держался с несвойственной ему застенчивостью и заходил к нам всего раз или два за все время, а не каждый день, как обычно. Мне его не хватало — еще больше не хватало из-за того, как вел себя Жан Большой, — и я начала понимать, как сильно повлияло на всех нас за последнее время присутствие Флинна; как он расцветил нас всех.

Я рассказала ему про ссору с Адриенной. Он слушал, оставив свое обычное легкомыслие, между глаз залегла морщинка.

— Я знаю, она моя сестра и ей нелегко пришлось, но…

— Родню не выбирают, — сказал Флинн. Он видел Адриенну мимоходом, только однажды за все время, что она провела на острове, и я помню, что в ту встречу он был необычно молчалив. — Вы не обязательно должны ладить только потому, что вы сестры.

Я вздохнула. Если б только удалось объяснить это маме.

— Жан Большой хотел сына, — сказала я, срывая травинку с дюны. — Он не был готов к появлению двух дочерей.

Я подумала, что теперь Адриенна это исправила. И все мои усилия — короткие волосы, мальчишеская одежда, часы, что я провела в мастерской, наблюдая за работой отца, рыбная ловля, украденные минуты, — все это затмилось, лишилось ценности. Флинн, должно быть, что-то прочитал по моему лицу, потому что перестал работать и уставился на меня со странным выражением.

— Вы здесь не для того, чтобы оправдать ожидания Жана Большого или чьи бы то ни было еще. Если он не понимает, что у него есть нечто в тысячу раз ценнее… — Он прервался и пожал плечами. — Вы не обязаны никому ничего доказывать, — сказал он необычно резко. — Ему повезло, что вы у него есть.

Вот и Бриман говорил то же самое. Но сестра обвинила меня в эгоизме, в том, что я использую отца. Я подумала, уж не права ли она, может, от моего присутствия больше вреда, чем пользы. Может, ему ничего не надо — только видеть каждый день Адриенну и мальчиков?

— У вас ведь есть брат?

— Сводный.

Он прибивал колышком кусок сети, оторвавшийся от дюны. Я попыталась представить себе Флинна чьим-то братом; для меня он был воплощением образа единственного ребенка.

— Вы его недолюбливаете.

— Лучше бы он был единственным сыном.

Я подумала про себя и Адриенну. Ей следовало бы быть единственной дочерью. Все, что я пыталась сделать, моя сестра сделала раньше меня и лучше.

Флинн исследовал свежую поросль песчаного овса на дюне. Любому другому человеку показалось бы, что его лицо ничего особенного не выражает, но я заметила, как напряглись у него мышцы вокруг рта. Я подавила в себе желание спросить, что случилось с его братом и с матерью. Что бы это ни было — оно причинило ему боль. Может, почти такую же, какую мы с Адриенной причиняли друг другу. Меня охватил трепет, какое-то чувство, более глубокое, чем нежность. Я протянула руку вниз и коснулась волос Флинна.

— Значит, у нас есть что-то общее, — небрежно сказала я. — Семейные драмы.

— Ничего подобного, — ответил Флинн, глядя на меня снизу вверх с неожиданной нахальной, сияющей улыбкой. — Вы вернулись домой. А я сбежал.

В Ле Салане люди не особенно интересовались приростом пляжа. Зима подходила к концу, и их больше занимали другие вещи: как изменившееся течение опять начало пригонять к берегу кефаль, еще обильнее, чем раньше; как сети теперь чаще были полны, чем пусты; как омары, морские пауки и толстые крабы-сони полюбили укрытый от бурь залив и едва ли не дрались за место в садках. Зимние приливы не затопили деревню, и даже давно залитые дальние поля Оме начали являться на свет после трех лет под водой. Геноле наконец осуществили свой план покупки новой лодки. «Элеонору-2» строили на материке, в шлюпочной мастерской близ Порника, и несколько недель мы слышали от Геноле исключительно сводки о продвижении работ. Это будет островная лодка, такая же, как ее предшественница: быстрая, с высоким килем, с двумя мачтами и четырехугольным островным парусом. Ален не рассказывал, сколько лодка стоит, но не сомневался, что при переменившихся течениях он быстро выплатит долг. Гилен, кажется, проявлял меньше оптимизма — его явно еле оттащили от быстроходных катеров и «Зодиаков», — но тоже радовался маячащим в перспективе заработкам. Я надеялась, что новая лодка, несмотря на имя, не будет вызывать у отца ностальгических ассоциаций; я втайне ожидала, что Геноле выберут какое-нибудь другое имя. Но отца, кажется, не волновали отчеты о том, как движется работа над лодкой, и я решила, что придала этому делу слишком большое значение.