Вечность в тебе - Аннэ Фрейтаг

– Так было с твоим братом? – спрашивает Джейкоб.

– В зависимости от фазы. Но дело не только в одном этом слове. Кристофер был одержим немецкими словами, – это заставляет меня рассмеяться. – Он собирал их, как другие люди собирают марки, и исписывал ими целые блокноты.

– Что это были за слова? – спрашивает Джейкоб. – Ну, не считая никтофилии.

– Самые разные. Иной раз речь шла об их звучании, иногда – об этимологии, а иногда – о том, что значение слова может быть совершенно различным в зависимости от того, как ты его напишешь: с маленькой, с большой буквы или раздельно. – Я говорю, как мой брат.

– Что ж, – говорит Джейкоб. – Интересно. Скажи мне слово с интересным звучанием.

Я иду на кухню и достаю из холодильника бутылку минеральной воды.

– Абракадабра, – говорю я.

– Понимаю, – Джейкоб улыбается. Я это точно слышу. – А как насчет разных значений, в зависимости от того, пишешь ты слово слитно или нет?

О трех примерах, которые приходят мне в голову, я говорить не хочу, поэтому отвечаю:

– Я так и не смогла их запомнить. Зато знаю несколько парадоксальных немецких слов.

– Парадоксальных немецких слов? – спрашивает он.

– Да. Ну, например, Gefrierbrand[10]. Или вот: Doppelhaushälfte[11]. Или Selbsthilfegruppe[12].

– Никогда не замечал, – смеется Джейкоб.

– Я тоже, – отвечаю я.

На мгновение мы умолкаем. Остаются только наше дыхание и наши невысказанные мысли.

– У моего брата был совершенно иной образ мышления, чем у меня, – говорю я позднее. – Он мыслил гораздо сложнее и быстрее. Как будто его мозг был минимум в три раза больше моего, – когда говорю это, мне кажется, что что-то печальное лопается и медленно растекается внутри меня. Словно капля черных чернил в стакане воды. – Мой брат замечал все. Каждую деталь.

Комок в горле не пропускает ни единого слова, а на глаза наворачиваются слезы. Чтобы не заплакать, я одной рукой старательно открываю крышку бутылки с водой и делаю несколько глотков. Но комок остается на месте.

– А как насчет таких слов как Fernweh[13], или Weltschmerz,[14] или Fingerspitzengefühl[15]? – спрашивает Джейкоб. – Они тоже ему нравились?

– Они нравились ему больше всего, – мой голос вот-вот сорвется. – Он записывал их все.

Как-то раз Кристофер сказал мне: «Знаешь, что мне больше всего нравится в немецком языке, Лиз?»

«Нет, что?»

«Что есть понятия, которые можно написать всего лишь одним словом, но в других языках для их описания потребуется несколько предложений».

– И какое из них нравилось ему больше всего? – вопрос Джейкоба возвращает меня к реальности.

– Fuchsteufelswild[16], – не задумываясь, отвечаю я.

– А тебе? – спрашивает он. – Какое слово нравится больше всего тебе?

– Geborgenheit[17], – отзываюсь я.

Потом – тишина. Это такая тишина, которая не скрывает ничего. Как будто Джейкоб может услышать все, о чем я сейчас молчу. Как я одинока. Что с ним чувствую себя иначе. Что с ним я – просто я. Луиза. Не больше и не меньше.

И ему, кажется, этого достаточно.

Джейкоб

Сейчас 7:48. Я меряю шагами свою комнату. В футболке, боксерах и без носков. Снова и снова один и тот же маршрут. Как будто между шкафом и моей кроватью проложены невидимые рельсы.

– Ты не можешь себе представить, как я буду счастлива, когда смогу наконец-то съехать отсюда, – вдруг говорит Луиза, и я останавливаюсь.

– Думаю, что могу, – говорю я.

– Знаешь, что глупо?

– Нет, что?

– Что после смерти Кристофера я еще ни разу не открывала окно в ванной комнате. – Я сглатываю, в ушах звенит. – Просто не могла.

– Это не глупо, – отвечаю я.

– Его отпечатки все еще должны быть на ручке, – тихо говорит она. – Это единственное, что я не убирала.

Я не знаю, что сказать, поэтому не говорю ничего.

– Могу я спросить тебя кое о чем? – спрашивает она.

– Конечно.

– Ты когда-нибудь думал о том, что, когда поезд метро подъезжает к станции, ты можешь просто прыгнуть? Хотя знаешь, что никогда этого не сделаешь. Хотя совсем этого не хочешь.

– Да. И даже довольно часто.

– Серьезно? – спрашивает она.

– Мне кажется, об этом думали почти все. Только никто не говорит.

– По-моему, об этом стоит говорить.

– О многом стоит говорить.

Несколько секунд мы молчим, и я прислушиваюсь к ее дыханию.

Потом она вдруг говорит:

– Я держу окно закрытым не только из-за отпечатков пальцев Кристофера, – она произносит это быстро, как будто признаться в этом стоило ей громадных усилий.

– А почему еще? – спрашиваю я.

– Я держу его закрытым, потому что боюсь, что открою его и выпрыгну, – говорит она. – Просто так. Залезу на подоконник, раскину руки и прыгну.

Я представляю себе большое квадратное окно в ванной комнате Луизы и то, как она стоит на подоконнике и смотрит вниз. На тот же участок земли, что и ее брат.

– Почему я так думаю? – спрашивает она.

– Потому что ты хочешь почувствовать то, что чувствовал он, и увидеть то, что он видел. Ты просто хочешь понять.

– Но я никогда не пойму.

– Нет, – отвечаю я, – надеюсь, что нет.