Френдзона для бэдбоя - Яна Лари

Макс подмигивает, расплываясь в широкой улыбке. Надо же, как спелись.

Едва выходим из машины, он притягивает меня к себе, сгребая в объятья.

— Ты чего такая деревянная? Уже накрутила себя?

— Какой ты чуткий, — вздыхаю в воротник его куртки. — И внимательный. И…

— …мне здесь не особо рады.

— И мысли читаешь.

Его пальцы проскальзывают по щеке вниз, приподнимают мой подбородок.

— Всё будет хорошо, — ласкает дыханием моё ухо.

У меня ноги подкашиваются от удовольствия. Макс такой домашний в этой кожаной куртке и джинсах, так уютно укачивают сильные руки. Мне до того хорошо, что становится страшно: настолько всё кажется хрупким и нереальным.

— Надеюсь, — стараюсь усмехнуться, чтобы не так сильно дрожал голос. Одновременно стыжусь и боюсь своей уязвимости. — Ладно, всё, проехали. Минутка слабости прошла.

— А поцелуй наудачу?

— Перебьёшься. — Со смехом толкаю его в плечо.

— Так не пойдёт.

Не успеваю увернуться, как железные тиски обхватывают мою талию. Макс рывком возвращает меня назад, щёку колет щетина на его подбородке. Он слегка поворачивает голову, томительно долго просто греет дыханием мои губы и… я сдаюсь. Сама его целую, не слишком решительно, но с таким упоением, что в груди начинает саднить от нехватки кислорода.

Его глаза закрыты, солнце подсвечивает выгоревшие кончики ресниц, слепит… Я тоже ненадолго опускаю веки. В висках стучит пульс. Ощущение как будто расщепляюсь на чистые, незамутнённые ничем эмоции.

За спиной нарастает дикий топот. Макс незамедлительно отшатывается под тонюсенький визг Ксюши:

— Спасите! Помоги-и-ите…

В первый раз я тоже жутко перепугалась, но за последний год улепётывающая от гуся дочь стала неотъемлемой традицией наших к деду визитов. А вот Мартышев белеет лицом.

— А ну, кыш! — Макс пытается ногой отогнать раздухарившуюся птицу и одновременно успокоить подхваченную на руки Ксюшу. — Он тебя укусил? Где болит, покажешь?

— За штаны укусил! — жалобно шмыгает она носом и, извернувшись, показывает язык хлопающему серыми крыльями гусю. — Вот тебе, гадина!

— Ну всё, моя хорошая, — приговаривает Макс, порывисто зацеловывая дорожки слёз на детских щеках. — Хочешь, мы из него жаркое на ужин сделаем?

— Ты что?! — Малышка в ужасе распахивает глаза в ответ на резонное, в общем-то, предложение. Затем с несчастным видом косится на своего обидчика. — Я его люблю. Он же не виноват, что глупый.

— И как вас, женщин, поймёшь…

— Даже не пытайся, Мартышев, — улыбаюсь, довольно сощуриваясь. — Женская логика — это разгром мужской психики. Просто смирись. Молча.

— Деда! — вдруг пищит наше чадо, крепче обнимая Макса. — Смотри, кого мы тебе привезли!

Честно говоря, я их знакомить совершенно не готова. Всё на что меня хватает — устремить взволнованный взгляд к калитке, где стоит мой отец, одетый в серую рубашку с закатанными рукавами и лопатой в жилистой руке.

— Кого?

Он цепко разглядывает приосанившегося гостя… Переключает внимание на внучку. По худому лицу проскальзывает едва заметная улыбка.

Маленькая шкодина у деда на особом счету. Его гордость.

— Это мой папа! Представляешь, нашёл нас, — сообщает Ксюша, любовно елозя пальчиками по скулам Макса.

— Угу. С собаками небось искал… А сам-то ты мне ничего сказать не хочешь, «папа»?

Я только тяжело вздыхаю, бросая на Мартышева грустный взгляд.

— Почему же? Хочу. За этим и приехал, — и голос делает такой невинный-невинный. — Только желательно не при девочках.

— Ясен пень не при них. Тут никаких культурных слов не хватит… Рыбку хоть ловить умеешь? Или только «жарить» спец? — красноречиво играет бровями отец.

Боже мой…

— Научусь, если надо. — Слегка теряется Макс. — Ловить в смысле.

— Да я уж вижу, что в остальном ты преуспел.

— Пап, перестань. Ну чего ты…

Я опускаю глаза под суровым родительским взглядом.

— Бери лопату, парень. Червей накопаешь, — наклоняет к Максу отполированный временем черенок. — Что нарыбачишь, тем и отужинаем.

— Да ты не бойся, — ободряюще шепчет Ксюша. — За углом есть рыбный магазин. Поймай мне крабовые палочки.

Раньше заката ждать их смысла нет. Я неторопливо занимаюсь домашними делами. Старательно отгоняю мысли о том, что происходит сейчас на озере. В конце концов, Мартышев вполне способен за себя постоять. Пусть всё выяснят между собой подальше от детских ушей.

К обеду Ксения укладывается спать. Я не нахожу себе места. Чтобы отвлечься, решаю потратить время с пользой, иду собирать урожай с растущей за домом айвы. Заполняю доверху ведро, аккуратно спускаюсь с лестницы, ссыпаю на хранение в ящик и так по кругу.

Как бы ни била ключом жизнь в большом городе, а дома даже воздух слаще. Пьянит и кружит голову, вызывая беспричинную улыбку.

Тихо напевая, иду по дорожке. Под ногами шелестит листва, над розовыми кустами порхают бабочки-крапивницы, благодать! Вот честно, лучшая антистресс-терапия.

Мечтательно улыбаясь, захожу в бревенчатый сарай. Окон здесь нет, солнечный свет проникает лишь через щели меж брёвен. Я ориентируюсь по памяти. Высыпаю айву в ящик, когда на талии смыкаются горячие ладони. У меня по коже проходится россыпь мурашек.

— Помочь? — звучит над ухом хриплым голосом.

Я тут же оборачиваюсь, впечатываюсь носом в грудь Макса. В вязкой тишине слышно, как громко и часто он дышит.

— Ты чего так рано?

— Сначала потерял поплавок… Потом утопил удочку… А после подтянулись знакомые твоего отца с вином, и я решил, что проще купить ребёнку крабовые палочки, чем слушать их насмешки, — выдыхает Мартышев, одной рукой притягивая меня к себе.

— А меня ты чем порадуешь, добытчик? — усмехаюсь, слегка отстраняясь, чтобы поймать равновесие. Я почти физически ощущаю, как сильно нас влечёт друг к другу.

— Исполню любые три желания, — многообещающе шепчет мне на ухо.

Тело заполняется приятной тяжестью. Утягиваю его в угол сарая, где свалены мешки с зерном.

— Ну и зачем быть таким транжирой? Лучше выполни одно. Три раза…

Я не планировала так скоро переводить отношения с Мартышевым в горизонтальную плоскость. Да чёрт! Я вообще не собиралась лезть на старые грабли! Пять лет просыпалась с мыслью, что больше никогда… Ни за что… Да ни в жизни!

Но вот я лежу на прохладных мешках и помогаю ему срывать с себя одежду. Сейчас мне плевать, как больно жалили злые языки, сколько стекла было молча проглочено, сколько слёз о нём было не выплакано.