Мэгги Кэссиди - Джек Керуак

— И расшипелась, и насрать. Всё! Я хочу уйти. Пошли. Отвези меня в бурлеск. Отвези меня куда угодно.

— Но мы после этого должны ехать на машинах — вся компания уже столько всего запланировала —

— Мне нравится, как этот Ноулз на пианино играет — только он один из всех и ничего — да еще Олмстед — и Хеннесси, наверно, потому, что он ирландец, и тут его не поймаешь, а? Хм: я уже насмотрелась, досыта наелась твоим знаменитым Нью-Йорком. Прямо не знаю, что мне с ним делать. Ты ведь в курсе, где меня теперь можно будет найти, паря. Дома. В старом добром доме… — Головокружительно, сладко, все совокупные лодыжки всех ваших неистовых красоток не могли бы сравниться с единственным атомом тела Мэгги в изгибе под рукой, все глаза их, брильянты и пороки ни в какое сравнение не пошли бы с острием Звезднопыльного Личного Я Мэгги.

— Да я даже не смотрю ни на одну из этих женщин —

— Ай да ладно тебе — там эта Бетти, про которую тебе весь вечер твердят — Чего ж ты с ней не идешь танцевать — Она такая красивая — У тебя такой успех в Нью-Йорке — говенный рай —

— Ты что, с ума сошла?

— Ох, закрой рот — О Джеки, поехали домой, Рождество с тобой будем вместе справлять — зачем тебе весь этот кавардак — трубят, галдят, а в итоге шиш — у меня по крайней мере четки в руке будут — чтобы не забыл — На нашу хорошенькую крышу будут падать снежинки. Зачем тебе эти французские окна? Что тебе эти башни Манхэттена, тебе же только любовь у меня в объятиях нужна вечером после работы — Тебе что, больше счастья будет, если я себе грудь напудрю? Тебе тыща кинотеатров нужна? Давиться в автобусе с шестнадцатью миллионами других людей, слезать вместе с ними на остановках — Не нужно мне было тебя никуда из дома отпускать. — Густые губы тяготили мое глухое ухо. — Тебя всего туман окутает с ног до головы, Джеки, в чистом поле застрянешь — И мне умереть просто так дашь — и не приедешь меня спасать — я даже не буду знать, где твоя могилка — помнишь, какой ты был, где твой дом, что твоя жизнь — ты умрешь и знать не будешь, во что мое лицо превратилось — моя любовь — моя юность — Сожжешь себя без остатка, как мотылек, который прыгает в паровозную топку, потому что ему мало света — Джеки — и умрешь — и себя от себя потеряешь — и забудешь — и утонешь — и я тоже — и что это тогда всё такое?

— Я не знаю —

— Тогда вернись к нашей веранде к нашей реке нашей ночи деревьям и ты ведь любишь звезды — слышишь, автобус к углу подъехал? — где ты из него всегда выходишь — больше не надо, мальчик мой, не надо-Я видела, у меня виденья были и идеи: ты такой красивый, мой муж, шагаешь по самой верхушке Америки со своей лампой — как тень — я слышала, как ты насвистывал — песенки — ты же всегда поешь, когда идешь по Массачусетс — ты думал, я не слышу, или я совсем тупая — Ты же не понимаешь грязи — на земле. Джеки. Лоуэллский Джеки Дулуоз. Поехали домой, бросай здесь всё. — У нее перед глазами пиковые тузы; я видел, как они там сияют и поблескивают. — Потому что жить в этот Нью-Йорк я никогда не приеду, тебе придется меня дома замуж брать, уж какая я есть… Ты здесь весь потеряешься, я это так и вижу — Не нужно было тебе из дому сюда уезжать, плевать мне, что бы там ни говорили про успехи и карьеры — тебе от этого ничего хорошего — Да ты и сам своими глазами это видишь — А погляди-ка, фря какая утонченная, дура, наверно, каких мало, и на врачей психовочных для нее тыщи долларов тратят — да забирай ты их себе, братишка — на здоровье. — Ха, — завершила она горлом, оно дрогнуло, и я поцеловал ее, и мне хотелось насытиться каждой унцией ее таинственной плоти, каждой частью бугорком ручейком дырочкой сердцем, всем чего я даже пальцами своими еще не познал, всею ее изголодавшейся драгоценностью, единственным, никогда не повторимым алтарем ног ее, животом, сердцем, темными волосами, а она не знала об этом, без благословения, без благодати, тусклоглазо прекрасная. — Пусть меня забирают в любую минуту, я готова, — сказала Мэгги, — но в этой дыре уж пускай птицы не поют —

В ее глазах видел я тлеющее Содрать бы это клятое платье и никогда не видеть его больше!

Позже моя сестра спросила:

— А Мэгги волосы с лица убрала? — или челка висела? — У нее же личико маленькое — Она розовое надела? Должно хорошо смотреться, она такая смугленькая. — Челка у нее висела — моя маленькая челка Мерримака.

Где-то в обширной ювелирии лонг-айлендской ночи мы брели, под ветром и дождем — Воскресный вечер — выходные закончились — поездки, коктейли, представления, назначенные встречи, все выполнено, все без радости — платье ее уже давно упаковано обратно в коробку — Она дулась, пока я тупо вел ее сквозь неведомые тьмы города — Дом ее тетки стоял где-то за пустырем, чуть дальше по улице — Уныние воскресного вечера — ветер трепал ее милыми волосами мне по губам; когда я попробовал ее поцеловать, она отвернулась, я слепо потянулся за потерявшимся поцелуем, что никогда больше не вернется — Дома тетка приготовила для нас и для миссис Кэссиди большой воскресный ужин, та дожидалась нас все выходные, притом покорно — помогала по кухне — только в Радио-Сити съездила.

— Я не ослышалась, Джек сказал, что у него в животе урчит? Ты ж обессилел уже совсем — садись-ка, вот тебе супу —

— Ну что, детки, повеселились?

Мэгги:

— Нет!

— Мэгги! ну как ты себя ведешь?

Я помог ей снять пальто; под ним на ней было хлопчатобумажное платьице; от сладости ее фигурки мне захотелось расплакаться.

— Мэгги никогда ни Бостон не нравился, ни другие места, — сообщила мне миссис Кэссиди, — так что не обращай на нее внимания, она просто дурью мается —

Ей нравится только носить старый свитер, туфли и на качелях качаться — совсем как я —

— Мне тоже, миссис Кэссиди — если б не нужно было в футбол играть —

— Идите есть!

Громадный ростбиф, картошка, мятая репа, подливка — как раз то, что ирландская дама станет в меня впихивать, да еще с добавкой —

После ужина с разбитым сердцем сидел я на другом конце гостиной напротив Мэгги и наблюдал за нею, полусонный, а они разговаривали — как дома, поужинали, дремлем в креслах, сладкие ноги Мэгги — Ее темные глаза презрительно окидывали меня — Она свое слово сказала — Миссис Кэссиди видела, что мы не поладили — Большая экспедиция, планы, великий бал, цветы — всё коту под хвост.

Утром в понедельник они отправились домой, хорошенько выспавшись, Мэгги — к своей веранде, младшим сестренкам, обожателям, что по-соседски заглядывают на огонек, к своей реке, к своей ночи — а я к своим водоворотам нового треска и блеска — стоя в школьном коридоре, Милтон Блох, позже ставший композитором, представил меня Лайонелу Смарту («Псих Смарт» — и это преподавателю математики), который впоследствии стал моим замечательным милым другом современного джазового поколения, Лондона, Нью-Йорка, целого мира — «Это Джек Дулуоз, он считает, что самая великая банда — у Маггзи Спэнира[81]», а Лайонел весь вспыхивает, хохочет: «У Каунта, чувак, у Каунта»[82]— 1940-й — бегом в «Савой», треп на тротуарах Американской Ночи с басистами и падшими духом тенорами с громадными безразличными веками (Лестер Янг[83]); статьи в школьную газету, в «Парамаунте» Гленн Миллер, новые ботинки, выпускной день, а я валяюсь на травке и читаю Уолта Уитмена и свой первый в жизни роман Хемингуэя, а с другой стороны студгородка долетают бурные аплодисменты и напутственные речи (у меня не оказалось белых штанов) —