У дьявола в плену - Карен Рэнни

Она заметила, куда был направлен его взгляд, и улыбнулась, хотя эта улыбка не совсем вязалась с раздражением в ее глазах.

— Мне лечь под простыню, Маршалл, и притвориться, что я дрожу? Вам нравятся только испуганные женщины?

Он был уверен, что она хотела, чтобы ее голос звучал резко.

Он прислонился к стене. Интересно, как далеко она зайдет в этом маленьком представлении, подумал он.

Он снял сапоги, но только для того, чтобы отдохнули ноги. Пойти дальше он не был готов.

Она подняла подушки и села, опершись на них, и поставила ногу под несколько более скромным углом. Но ему были видны ее груди — достаточно пышные для такой стройной женщины, и скромными они, во всяком случае, не были. Наоборот, соски нахально торчали, указывая прямо на него.

— Мне все больше хочется есть, — сказала она. — Может, вы хотите, чтобы я легла на спину и раздвинула ноги? Тогда дело пойдет быстрее…

В комнате было довольно тепло, и он расстегнул верхние пуговицы рубашки. Брюки стали ему немного тесноваты, но пока он не намеревался их снимать.

Она соскользнула с подушек и уставилась в потолок.

— Интересно, что мне принесут с кухни? Я попросила бы доставить еду сюда. Вы не возражаете? — Она повернула голову и посмотрела на него. — Мне бы не хотелось, чтобы ваш суп остыл. — Повернувшись на бок и подперев рукой голову, она широко ему улыбнулась: — Вы не выглядите сумасшедшим. Правда, вы сердито хмуритесь. Именно так, по вашему мнению, должен выглядеть на стоящий сумасшедший?

— Какую игру вы затеяли, Давина?

Для голой женщины, распростертой на кровати — на его кровати! — она выглядела на удивление невинной.

Он почти не спал всю неделю и страшно устал. Почему бы ему не поспать часок-другой?

Последние две пуговицы расстегнулись легко. Рубашка оказалась на полу. Туда же последовали брюки.

Она потрогала пальцем свою нижнюю губу.

— У сумасшедшего на губах выступает пена, как у бешеной собаки, не так ли?

Он не понимал, в здравом ли уме находится в данный момент, но он не собирался причинять ей вред. Тем не менее, ему, наверное, следует предупредить ее об этом.

— Я лягу рядом с вами, Давина, и у наших слуг, если они настолько глупы, что принесут ваш завтрак сюда, наверняка будет шок.

— О-о? — Она подняла одну бровь и улыбнулась. — Они увидят, чем занимается сумасшедший Маршалл?

— Прекратите повторять это. — Он нахмурился. — Может быть, нам заключить мораторий? Не употреблять слова «сумасшествие» и «безумие» в течение следующего часа?

— Потому что вы хотите заниматься тем, что называется хорошим старинным англо-саксонским словом fuck?

— Давайте объявим мораторий и на это слово, — сказал он, снимая остатки одежды и забираясь в постель.

Под тяжестью его тела матрас прогнулся, и она скатилась к нему.

А он лег на нее, но опускался очень осторожно, так что их тела едва соприкасались.

— Никто не говорил вам, Давина, что не следует дразнить дьявола?

Она взглянула на него с сияющей улыбкой.

— Бросьте, Маршалл. Вы вовсе не дьявол. Разве это возможно?

— Вы невозможны, — сказал он, но его голос был добрым.

— Ваша рука все еще болит? — спросила она.

— А что, заметно?

— Доктор оставил вам какое-нибудь лекарство от боли?

— Я решил его не принимать.

— Но это же глупо. Нельзя быть таким упрямым.

Он слегка коснулся губами ее рта, при этом его руки заскользили сначала по округлостям плеч, потом вниз по соблазнительному женственному изгибу спины.

Ее великолепные каштановые волосы обрамляли лицо и падали на плечи и спину. Ее фигура была идеальной, грудь — божественной, ноги длинными и стройными. При всех этих прелестях у нее была улыбка Мадонны, а цвет лица и кожи — как у здоровой шотландской девушки.

Он уже прижимался к ней всем телом, а она просто извивалась под ним — другого слова не придумаешь. Его пальцы ласкали ее горячую, влажную плоть, а когда он просунул внутрь большой палец, она вздрогнула и раздвинула ноги.

Это было приглашение, от которого он был не в силах отказаться.

Он вошел в нее и на секунду замер, задержав дыхание, а она обвила ногами его икры, а руками уперлась ему в грудь.

Она тихо постанывала, повторяя его имя, но он не шевелился, захваченный на самом краю пропасти ощущениями такими невероятными, что он закрыл глаза, желая насладиться ими в полной мере.

— Ты абсолютно уверена, что в библиотеке твоего отца не было книг с описанием совокупления?

— Абсолютно. Если бы что-нибудь было, можешь не сомневаться — я бы прочитала.

— Боже правый, — сказал он, открыв глаза, — я бы этого не пережил.

Он хотел, чтобы она была частью этого волшебства. Эта упрямая женщина, не склонная ни к покорности, ни просто к сговорчивости, сейчас лежала в его объятиях, готовая выполнить любые его требования. Это уже само по себе было подарком, хотя она об этом и не подозревала.

Заниматься любовью с Давиной было все равно что находиться в огромном огненном тоннеле. Огонь не вредил, но он обжигал. С каждым ее стоном пламя оказывалось все ближе. С каждым прикосновением ее руки к его коже языки пламени взвивались все выше.

Однако Маршалл хотел продлить этот момент.

Он хотел запомнить все — и ее прерывистое дыхание, и нетерпеливое постукивание пальцев по его спине. То, как бьется ее сердце, когда он прижимается губами к пульсирующей жилке у нее на шее, и каково это — чувствовать себя глубоко внутри, полностью заполняя ее своим жаром и своей твердой плотью.

Потом он встал на колени и поднял ее так, что она оказалась на нем верхом, а ее груди — прижатыми к его груди. В ее глазах он прочел такое смятение и желание, что поспешил поцеловать ее.

В этом соитии не было ничего утонченного, сдерживающего. Он кусал ее губы и улыбался, когда через секунду она делала то же самое. Оба уже тяжело дышали. Они сжимали друг друга, почти впиваясь ногтями в разгоряченную кожу.

Он рывком поднял ее, а потом безжалостно бросил обратно на спину.

Когда у нее наступил момент наивысшего наслаждения, она откинула голову и уставилась невидящим взором в потолок, но ее тело дрожало, а плоть с такой силой сжалась вокруг его плоти, что это ощущение привело и его к желанной вершине.

Позже он удивлялся, как он вообще смог все это пережить, как его тело осталось целым. Ему казалось тогда, что его тело расчленили, и он не удивился бы, если бы нашел свои руки в одном месте, а ноги — в другом. Больше всего его поразило то, что его мужское достоинство все еще было там, где ему положено было быть.