У дьявола в плену - Карен Рэнни

А женщина — виновница этого взрыва ощущений — покорно лежала под ним, и ее полные, немного припухшие губы улыбались.

Давина… Он мысленно произнес ее имя, и оно прозвучало почти как любовная поэма.

Она лежала тихо. Ее дыхание постепенно стало ровным.

Он скатился с нее и начал изучать ее лицо. Уголки губ были приподняты в полуулыбке. Щеки пылали, волосы были растрепаны. Он считал ее красивой с той самой минуты, когда впервые увидел, и с каждым днем убеждался в этом все больше. Улыбалась ли она или хмурилась, была ли весела или печальна — в любом настроении и в любой ситуации она была словно живая модель Боттичелли.

Своей дерзостью, своей искренностью и прямотой эта женщина сумела заставить его взглянуть на самого себя. Она бросала вызов всему тому, что он от всех прятал. Хотя она очень мало знала о его прошлом и совсем ничего — слава Богу! — о его настоящем, ей удалось заглянуть за занавес, которым он отгородился от всего остального мира.

У него было такое чувство, что она откроет в нем все, что надо было открыть: все его секреты, страхи и трудности, которыми он ни с кем не желал делиться. Возможно, она это поняла и нашла оправдание его поведению. Может быть, ничто не будет ее ни шокировать, ни вызывать отвращение, и она все ему простит.

Давина сказала, что он не сумасшедший, и мир просто должен принять это.

Вместе с тем он не сомневался, что Давина так же искусно сумеет сгладить последствия его безумия. Даже если весь мир покорился бы ему, преклонив перед ним колени, он был уверен, что одна одинокая фигура останется стоять. Она взглянет на него с таким презрением, что по одному повороту головы он узнает, кто это.

Давина. У нее должно быть другое имя, более экзотическое. Розалинда? Адельфия? Глория? Он улыбнулся, представив себе ее реакцию.

Он лег на спину и положил руку на лоб.

Почему у него никогда не бывает галлюцинаций, когда она рядом?

— Ты сейчас от меня уйдешь? — спросила она.

Он увидел, что она улыбается.

— Еще не совсем стемнело.

— Нет еще. — Она закинула руки за голову. — Я сейчас размышляла о том, как обратиться к мужу после того, как он весь день тебя любил.

— И что ты решила?

— Сказать ему «привет!». И все.

Радость была недолговечным чувством, но она пронеслась по всему телу, словно легкий ветерок, пробежала по позвоночнику и проникла в самую глубину ее естества.

Давина улыбалась не переставая.

В окна по-прежнему проникал слабый солнечный свет, напоминая ей, что день еще не кончился.

Неужели ей тепло от одной его улыбки? Или ее согрел его взгляд?

Она протянула руку, и он схватил ее и сплел свои пальцы с ее пальцами, словно они были детьми, играющими в свою тайную игру. Неплохо было бы, если бы они выросли вместе, но она была бы на шесть лет моложе его, а такая разница в возрасте означала бы, что он вовсе не стал бы с ней играть, а почувствовал бы свое превосходство и посчитал бы себя слишком взрослым для детских забав. Сейчас они могли быть товарищами в другой игре, наслаждаясь тем, что они взрослые люди и рады этому.

Ей вдруг захотелось что-то сделать для него, подарить что-нибудь ценное и принадлежащее исключительно ей одной. Например, честно признаться в своих чувствах.

— Я никогда не думала, что любить — это что-то, что может доставить удовольствие. — Она прижала палец к его губам, расплывшимся в улыбке. — Нет, не смейся, я говорю серьезно. Считается, что от нее дрожит земля, что она что-то особенное, внушающее благоговейный страх, но я никогда не думала, что можно просто радоваться.

— Радоваться?

Она кивнула.

Он закрыл глаза и одновременно притянул ее к себе.

— Ты приводишь меня в изумление, Давина. Только я подумаю о том, что ты можешь сказать, а ты это уже говоришь.

Она отстранилась.

— А не следовало бы?

Он не ответил, а просто снова прижал к себе. Они оба были голые и так идеально соответствовали друг другу, словно сам Бог хотел этого.

— Расскажи мне о том мужчине в Эдинбурге.

Она вздрогнула и взглянула на него.

— Мне жаль, Давина, что тебе пришлось пережить позор. А еще жестокость и обман — ведь так ты сказала?

Она сначала отвернулась, но потом решительно посмотрела ему в глаза.

— Это не то, что ты думаешь, Маршалл. — Она сделала глубокий вдох. — Если и есть кто-то, виновный в том, что на мою голову обрушился скандал, так это я.

Казалось, он был занят тем, что его пальцы скользили по тыльной стороне ее ладони к большому пальцу. Но Давина приняла его молчание за знак того, что настал момент, когда надо наконец во всем признаться.

— Мне было любопытно, — сказала она, решив быть честной. Муж заслуживал правды. А может быть, она сказала правду самой себе, впервые выразив ее словами. — Я хотела узнать, о чем говорится в книгах, во всех этих поэмах и сонетах.

— Или в книгах, которых не было в библиотеке твоего отца?

Она улыбнулась:

— В отцовской библиотеке их было достаточно, чтобы дать мне представление о том, что должно произойти. Или чего я ожидала. Абсолютным сюрпризом это для меня не было. — Она еще раз улыбнулась. — Но то, что я испытала с тобой, было совершенно другим. Я и не подозревала, сколько всего надо уметь.

Его смех удивил ее. Неужели он воспринял все так легко? А она? Почему она не чувствует своей вины? Его смех вознаградил ее за смелость, за нахальство. Впервые с того эпизода в Эдинбурге она не чувствовала себя отверженной миром, приговоренной жить там, где нет ни людей, ни свидетелей ее глупости.

— Я была глупой девчонкой, желающей удовлетворить свое любопытство. Я позволила заманить себя в спальню. А может, это я заманила его.

— Опыт подсказывает мне, что в подобных ситуациях почти всегда чувства взаимны.

Она покачала головой.

— Он был очень красивым, — призналась она, — и очень приятным. И титулованным.

— А затем последовало неизбежное.

Она кивнула.

— А потом?

— Нас, конечно, обнаружили.

Она удивилась своему деловому тону, потому что на самом деле момент их обнаружения был ужасающе обескураживающим. Служанка срочно вызвала хозяйку дома, где происходил вечер. Не менее дюжины человек, столпившихся в открытых дверях спальни, увидели полураздетую Давину. Однако самую ужасную минуту позора Давина пережила позже, когда об инциденте сообщили ее отцу. Вздох отца и его взгляд потрясли ее так, будто ее сердце пронзила стрела.

— А потом этот человек исчез? — спросил Маршалл.