Зимняя вишня - Владимир Валуцкий

…и зачем, и за что полюбил я тебя…

В твоих дивных очах

Утопил сердце я,

И до гроба любить

Буду только тебя…

Так пели они в гулкой, пустой квартире, под расстроенное фортепьяно — два непохожих человека, с разными судьбами, уравненные в это мгновение общим воспоминанием о лучших днях, — пели неожиданно молодо, ладно и радостно.

Они не слышали стука, доносившегося из прихожей, а может, принимали его за одну из разновидностей звуков, которыми был наполнен обживающийся дом, — а стук становился все сильнее, тревожнее.

Наконец Тверской поднял голову, и стихла музыка, а затем и песня. Стучали в дверь.

Тверской вышел в прихожую.

— Тебе кого, девочка? — услышал Пал Палыч его удивленный голос, потом был невнятный ответ, и снова любезный бас:

— Здесь, здесь, прошу, барышня!.. — Тверской вернулся в комнату, пропуская перед собой растрепанную Катю.

— Катенька?.. — поднялся Пал Палыч. — Как ты меня нашла?

— Тебе звонили… Я в театре была… мне дали адрес… — она оглянулась на Тверского, тот деликатно отошел, и Катя сбивчиво, торопливо зашептала что-то Пал Палычу.

— Что? — страшным голосом вскричал Пал Палыч. — Когда?..

Пал Палыч преобразился неузнаваемо.

— Идиоты!.. — кричал он, ища пальто и шапку, и Тверской вдруг понял, что внезапный гнев Пал Палыча обращен на него. — Расселись тут в своих комиссиях!.. Бездушные люди! — слышал Тверской уже из прихожей и бежал за Пал Палычем, метавшимся в поисках выхода. — Выпусти меня отсюда!

— Стой! Паша! — догнал его Тверской. — Объясни, в чем дело?

— Это вас гнать надо из театра — помелом! Ни уха ни рыла не понимаете!.. Красавица… Протеже!.. — разносился голос Пал Палыча на лестнице, а Катя спешила следом и кричала испуганно:

— Да не насмерть, Палыч!.. Не насмерть!..

Светильникова — в сером байковом халате, осунувшаяся — сидела на краешке подоконника в больничном вестибюле.

— Таблетки, записка… — она поежилась от неприятных воспоминаний. — Пошлая мелодрама. «Ее жизнь разбилась о сцену…» Нет, я и вправду, Палыч, ни на что не гожусь…

В авоське у Пал Палыча виднелись оранжевые апельсины, и смотрел он на Ольгу радостно и ласково.

— И бог с ней, со сценой! Вы живы и глядите молодцом — хоть сейчас на обложку журнала, честное слово!.. Здоровы, слава богу, — это главное!

Светильникова грустно усмехнулась:

— Теперь и вы, Палыч, мне больше ничего не оставляете?..

— Да разве, Оленька, этого мало?

— Спасибо… — не сразу ответила Светильникова и подняла глаза: — Палыч! А ведь вы знали, что из меня ничего путного не получится?.. — Пал Палыч собрался было возразить, но Ольга кивнула: — Знали. Вы не могли не знать. Почему вы не сказали мне правды? Я ведь вас просила…

Пал Палыч медленно и понуро сник.

— А что такое — правда, Ольга Сергеевна?.. Кто ее знает до конца?

— А я вас и не упрекаю. Вы щадили… жалели. Одна виновата, сама… — Светильникова улыбнулась Пал Палычу печально, но ободряюще: — Вот я и поумнела… Когда поняла, что жива, что солнце на подоконнике — теплое, мне и стыдно стало, и ясно… Надо жить, как отпущено. Как дано… или не дано… Только дайте мне слово, поклянитесь, Пал Палыч! Он… об этой истории — никогда не узнает!.. Потому что это будет уже не любовь, — ответила она на вопросительный взгляд Пал Палыча. — А снова — жалость. А я в нее больше не верю.

Светильникова помолчала, задумчиво покачивая головой.

— Я ее боюсь…

Редакционный «газик» медленно, пронизывая светом фар поземку, двигался по покрову широкой реки. Оголенные ветром, блестели в сумерках участки темного льда. Верещагин сидел за рулем, Роман Семенович — рядом; он изредка поглядывал на Виктора Ильича, желая и не решаясь о чем-то спросить.

— Вам… — начал наконец Знаменский, — вам Ольга Сергеевна давно не писала?

— Давно, — Верещагин обернулся. — А что?

— Да странная история, — пожал Роман Семенович плечами. — Дошли слухи, что она не собирается возвращаться в наш театр… как будто бы едет в Петропавловск…

— Если вы скажете, что — на остров Диксон, — помолчав, устало отозвался Верещагин, — я тоже не удивлюсь.

— Так уж?

Верещагин вильнул рулем, выводя машину из заноса.

— Привык. Привык, Роман Семенович, не удивляться ничему, что преподносит ваш мир… таинственный и смертному непостижимый… Вот это — мое, — он кивнул на кипу свежих газет, лежащую на заднем сиденье. — «Шире фронт снегозадержания», «Новому году — новые темпы»…

— Не зарекайтесь, — Знаменский мотнул головою. — У вас талант, и если он уж раз пробился — хотите вы или не хотите, вы будете писать… Искусство умнее нас. И властнее… Думаете, так уж мне охота ехать на выездной, за сотню километров? А нужно — без Пал Палыча весь репертуар развалился: вводы, замены… И я — еду, не могу не ехать…

…Они стояли за кулисами бревенчатого поселкового клуба — и слушали голоса со сцены и дыхание зрительного зала.

— И мне кажется, — сказал вдруг Знаменский, — я даже знаю, о чем вы напишете… Это будет история о мужчине и женщине… о том, как она уехала за тридевять земель искать свой берег… как они писали сотни неотправленных писем, клялись в любви и ненависти, рвались друг к другу, но каждого удерживала своя страсть… свое предначертание… Может, вы и меня там выведете, — добавил Роман Семенович, — в роли какого-нибудь злодея… И я, знаете, не обижусь. — Он взглянул на Верещагина и улыбнулся: — При условии, конечно, что эту пьесу вы отдадите в наш театр!

А из зала тянуло теплом натопленной печи, оттуда слышался смех, и, покрывая реплики актеров, то и дело вспыхивали аплодисменты.

8

Та осень в Москве была промозглой и сырой. Снег выпадал и тут же таял, на мостовых и тротуарах лежала грязная кашица.

Пал Палыч мучался непривычной погодой и каждое утро ждал настоящего мороза — но потом привык понемногу, купил себе боты-мокроступы и таким образом приспособился к изменившимся климатическим условиям.

С утра он отправлялся за покупками, потом с наполненной сумкой приходил встречать Катю — в школу или на каток, откуда она выбегала ему навстречу раскрасневшаяся, с белыми конькобежными ботинками, болтающимися через шею на шнурках; и они, если не было срочных дел дома, шли на базар или в кино. А в театр Пал Палыч не ходил — с Мишей Тверским он считал себя в ссоре, стоять же возле подъезда и спрашивать лишний билетик полагал унизительным.

В парадном он отпирал почтовый ящик, доставал газеты — и всякий раз ждал письма, но тех писем, которых он ждал, не было; пришло лишь два, от Марии Бенедиктовны, коротких, написанных размашистым косым почерком. В одном были фотографии: Мария Бенедиктовна в новой роли. Пал Палыч долго их рассматривал, снимки были плохие, любительские, и Мария Бенедиктовна выглядела на них чересчур залихватски.