Синдром пьяного сердца - Анатолий Приставкин

Дед Мороз был весел, много и в духе времени острил по поводу цен на продукты, а Снегурочка, статная женщина с большими грустными глазами, с удовольствием водила хороводы и увлеченно пела детские песенки. А Микки Маус был в ярко-красном костюме и всех потешал своими прыжками и кульбитами. Моя Маша, дочка, как к нему прилипла, так и не отходила до последней минуты, пока он, проделав переворот через голову, прощально не воздел руки кверху и – исчез, к огорчению всех детей.

Мамы, папы, бабушки, и дедушки, и всякая другая публика сидели вдоль стен, по кругу, и как бы соучаствовали в празднике, не сходя с мест, они аплодировали Деду Морозу и любовались на своих малышей, особенно когда они бросились танцевать танец маленьких утят.

Многолетней давности танец и вроде бы вышел из моды, но дети по-прежнему его любят и танцуют до сих пор. А хорош он тем, что там надо изображать маленького утенка: приседать, подпрыгивать, скакать по кругу и трепыхать руками, как крылышками… В общем, удовольствия полный рот.

И я сидел и смотрел среди остальных и вдруг вспомнил свою первую поездку за границу. Огромный пятипалубный теплоход мощно резал стальным носом воды теплых морей, направляясь от Одессы к Риге, а мы танцевали…

Каждый вечер оркестр молодых ребят, опрятных, улыбчивых, музыкальных, уж в такие круизы брали самых-самых, не просто лабал, а превосходно импровизировал на тему любимых мелодий. Особенно в моде была тогда эта, итальянская, про маленьких утят.

И все окунались в чуть смешной и трогательный танец, а я сиживал за столиком, заказав чешское пиво (тоже роскошь, но не в круизе), посматривал на своих танцующих приятелей и все не верил, что я и вправду прорвался в загранку, пусть она ограничена, в большей части, палубой этого судна. В памяти прокручивались последние часы перед отъездом, от которых пока не мог опомниться. А руководитель нашей писательской группы Дима, которого можно было бы презирать за дурную прозу, не будь беззлобным и «своим» он парнем, подходил и все спрашивал: «Почему не танцуешь? Тебе хорошо?» На что я односложно отвечал: «Спасибо. Любуюсь. Мне хорошо».

Дима-то немного знал, а может, догадывался, что мне пришлось пережить, чтобы теперь так посиживать и делать вид, что мне тут хорошо. Хотя мне и вправду было хорошо.

В ту пору меня еще не было велено пускать за рубеж, но вдруг разрешили. Что-то там нарушилось в хорошо смазанной машине специалистов по нашим жизням, и она дала осечку. Но Союз писателей, бывший издревле филиалом той машины, не дремал, он сделал все, чтобы никуда я не поехал.

Ну представьте, в субботу поезд уходит в Одессу, откуда на следующий день теплоход «Лев Толстой» отчалит в круиз вокруг Европы, а в пятницу в три часа дня тебе звонят в Переделкино (за тридцать километров от Москвы) и сообщают, что «пришло разрешение». Только нужно внести в кассу деньги (две тысячи рублей), а касса в Измайлове, в туристском комплексе, какой-то там корпус… «Их, в общем, там много, корпусов, но вы найдете. И работает касса до пяти, но лучше там быть пораньше, потому что пятница – предвыходной день… Поторопитесь».

Ничего себе «поторопитесь», что у меня, личный самолет, что ли? И уж точно разрешение пришло вчера или позавчера и его выдерживали до последнего, чтобы потом сказать: как же, он сам не поехал, мы-то старались, искали его, звонили…

Иезуитство, тончайшее, изобретательное, было характерной чертой Союза писателей. Это все знали. Так я подумал и еще подумал, что никакой мне Европы никогда не видать. Но вдруг решил попытаться перебороть судьбу. Знал, что хуже не будет. Надо только на машине, слава богу, она под рукой и заправлена, и даже на ходу, доехать до центра, взять деньги в своей кассе, а потом махнуть в Измайлово…

Доехал, если не долетел, и гаишники не остановили (тоже везение!), и в кассу народу не было, так что деньги дали сразу, и за то спасибо. Отсюда я взял такси, пообещав водителю двойную плату за скорость… Сидя в такси, высчитывал минуты, и получалось, что могу успеть, если найду нужный мне корпус… Ведь везло же до сих пор – знак, что повезет и дальше.

Измайловский международный центр, где я никогда не бывал, огромен. Я обежал несколько высотных корпусов, и никто о моей кассе даже не слыхивал. Минуты, отпущенные судьбой, между тем иссякали.

Наконец я разыскал ее в ряду остальных, в последнем гостиничном корпусе, на каком-то седьмом или восьмом этаже.

Я просунулся в окошко, которое было прикрыто… Часы показывали без восьми минут пять. Сердце барабанило от такого шального гона в ушах, и я сам не расслышал собственного голоса. «Я… вот… деньги… За круиз…»

И услышал ответ, именно тот, который мы всегда ожидаем.

– Рабочий день закончен, приходите в понедельник, – бросила на ходу девица, собирая в сумочку вещи. На меня она не смотрела.

– Но у меня завтра отъезд…

– А чего тогда ждали? Не могли с утра прийти?

– Не мог…

– А я сейчас не могу.

Привычное, в общем, положение, когда находишься в позе просителя, желающего умолить, умилостивить, задобрить. И голос сразу становится такой елейно противный, если послушать со стороны. Моя бывшая жена говорила, что он напоминает ей голос мужчины, который играет в китайской опере женщину…

Но знак везения мне был, и я, отчаиваясь и униженно склоняясь к окошечку (да они и сделаны таким образом, чтобы ты ему поклонился), чего-то ждал и дождался. Помощь пришла с неожиданной стороны.

Женщина из соседней кассы, подкрашивающая перед уходом губы, произнесла, глядя в зеркальце:

– Да возьми у него, Зин… Все равно еще деньги не сдавали.

Зина впервые, кажется, взглянула на меня и, наверное, поняла что-то, а может, мой ангел-хранитель положил ей в это время ладонь на задубевшее от паскудной жизни сердце, и оно чуть оттаяло.

Она отложила свою сумочку, глянула на часы, было без одной минуты пять, и сказала:

– Давайте уж… – Потом добавила: – Только учтите, в другой раз не возьму!

– Конечно! Конечно! – заверещал, забулькал, затренькал благодарно я, издавая самые нежные любовные звуки. – В другой раз не опоздаю. Честное слово! В другой раз я… Но такое спасибо! И вам! И вам! И всем!

О господи, какой там танец утят в круизе, когда по сто раз передумывал, переживал все это, и, представляя, как я выглядел, я ненавидел себя за себя же такого.

Да, конечно, чудо свершилось. Я сдал деньги, собрал вещи, попал на поезд – тоже проблема, но не такая, не такая – и на теплоход… И целый месяц (ах, видела бы кассирша теперь мое лицо!) я плыву вокруг Европы… Той самой, недоступной, потусторонней, запредельной и навсегда от меня отрезанной, которая в одночасье стала моей.

И хоть плыли мы больше, чем стояли, и, даже когда стояли, мы видели Европу со своей палубы, а не с берега, на который нас выпускали организованно и не очень охотно… Но… Но… Но…

Небо, воздух, солнце и вода Европы. Это ощущалось кожей души.