"Еврейское слово". Колонки - Анатолий Найман

Если в сюжете о Ярузельском меня тронуло польское гордое достоинство, то с таким же чувством я мог бы вспомнить и о пронзительной мудрости, свойственной какому-нибудь ленинградскому кружку евреев. И о благородстве неторопливой, уходящей то в практическое богословие, то в бегучую поэзию русской беседы. Что же касается немцев, то их расцветшее при Гитлере насилие не казалось в советском мире чем-то особенным. Просто у нас оно непременно чем-то притворялось: искоренением врагов народа, идеологической преданностью, борьбой с происками империалистов. Гитлер же его открыто провозглашал и осуществлял как образ жизни. После войны советская зона Германии, ГДР, хотя географически и располагалась западнее Польши, к Европе отношения не имела. Ее полицейские демонстративно стреляли по людям, пытавшимся уйти на Запад. Она была форпостом холодной войны, ее горячим фронтом – ничем другим. Для меня, да думаю, что и многих, должны были пройти десятилетия, чтобы понять, что́ все это значило: эта Германия, почему именно она, почему фюрер, почему газ, герметические кузова автомобилей «Мерседес», печи. И, только в какой-то мере поняв, начать видеть немцев. Древних германцев, средневековых бюргеров, знаменосцев романтизма, воинов-аристократов – и нынешних, в чьих генах случившееся осело неизбываемым опытом. И, только увидев их таким образом, попробовать, насколько возможно, узнать, как это было между 1933-м и 1945 годами не в описаниях, сделанных уничтожителями или уничтожаемыми, не победителями в войне или проигравшими ее, а оставленных свидетелем, максимально честным и максимально беспристрастным. Если такой был на свете.

Оказалось, что был. Анджей Щипёрский. Он родился в 1924-м и умер в 2000-м. Поляк. Писатель. В какой-то степени даже получивший признание, но, по моему убеждению, далеко не то, которого заслуживал. Потому, что не только видел, как ужасно это было, но и как отвратительно то, что из этого стало, какие формы приняло. Но людям не нравится, когда формы, в которые они по негласной общей договоренности заковали прошлое, кто-то не только называет отвратительными, а и неопровержимо доказывает, что они таковы. Книга Щипёрского «Начало» вышла (в прекрасном переводе Л. Бухова) в издательстве «Текст». Что ее отнесли к серии «Проза еврейской жизни», это большая натяжка: в неменьшей степени это проза немецкой и русской жизни, и в гораздо большей – польской.

Эта книга из тех, которые нельзя пересказать, как и бессмысленно приводить из нее цитаты. Потому что она вся от первого слова до последнего одно целое. Одна, если угодно, единым духом произнесенная фраза. Кажется, что она о персонажах, конкретных участниках конкретных событий, а выходит, что и о переходивших одна в другую эпохах, которые они символизировали. И о том, что́ они убивали в себе, когда убивали других. Как написал автор – «занятые своими делами, повседневной жизнью, они не сознавали того, что остались калеками, ибо без евреев они уже не те поляки, какими были некогда, и такими должны оставаться уже навсегда».

В начале 1990-х я познакомился в Нью-Йорке с Мареком Эдельманом, последним тогда участником восстания в варшавском гетто. Старика сопровождала красивая женщина лет сорока с небольшим, и в какой-то момент я спросил у него, прямо при ней: «Так она полька или еврейка?» Он ответил: «Вообще полька. Но до газу еврейка». То есть для критериев отправки в газовую камеру. Я тогда преподавал в университете и часто попадал в интернациональные компании – в частности, и с поляками, немцами, евреями, русскими. Разговаривали, выпивали. Никому в голову не приходила мысль о том, сколько немцы, и поляки, и русские мучили евреев, и немцы поляков и русских, и русские поляков, и сколько русские русских, и поляки поляков, и немцы немцев. И вообще, сколько все без исключения мучают друг друга и самих себя. Так что казалось, что каждый одновременно и русский, и еврей, и поляк, и немец.

2009-й год прошел под знаком кризиса и гриппа. На взгляд человека, живущего частной жизнью, воспринимающего происходящее под углом зрения собственным, а не тем, который ему навязывает власть и пропаганда, никакого отличия в этом ни от лет предшествующих, ни, по всей вероятности, последующих не обнаруживается. Что в плане повседневном, что в историческом, земное существование всегда цепочка кризисов, и всегда осенью, зимой и весной человечество чихает, кашляет и при повышенной температуре и головной боли пьет чай с малиной. Уверен, что, покопайся кто-нибудь в древнекитайских рукописях или поперебирай месопотамские глиняные таблички, найдутся упоминания и об одном, и о другом.

Новое, пожалуй, лишь то, что в наше время кризис и грипп все наглядней, неоспоримей и неразрывней между собой связаны. Во всяком случае, на взгляд частного человека. Впечатление такое, что человечество превысило какую-то норму – численности, безоглядного служения своим желаниям, ненасытности. Где бы прежде дело свелось к обеднению того-другого индивидуума и, параллельно, обогащению третьего-четвертого, а также к насморку и воспаленному у всех четырех горлу, сейчас потеря работы, покупка яхт и бронхит выливаются в эпидемию.

Вселенная давно превратилась в фабрику. Всякого рода материальной, интеллектуальной, а также совершенно иллюзорной продукции. Фабрику хворей и выздоровления. Гламура и его бледно оттиснутых копий. Взаимного озлобления и всеобщего антагонизма. Чувства близости к вожделенной цели и сопутствующего возбуждения. Формулировок на уровне инстинкта, которые выдаются за идеи. Механизмов внушения главной из них – что все это необсуждаемая данность.

Семьдесят с лишним лет нас продержали на голодном пайке, физически, метафизически, всяко. После чего двадцать – все откровеннее кормили пустотой. Заметим, что не с нас этот порядок начался. Известная сцена «Сад для гулянья» в «Фаусте» Гете превосходит выразительностью все экономические исследования и нововведения, всю экономическую науку, включая «Капитал» Маркса. Императору приносят напечатанные впервые бумажные денежные купюры: «Объявлено: означенный купон – Ценою в тысячу имперских крон. Бумаге служат в качестве заклада У нас в земле таящиеся клады. Едва их только извлекут на свет, Оплачен будет золотом билет». Император в сомнении: «И вместо золота подобный сор В уплату примут армия и двор?» Ему рассказывают: «И деньги потекли из кошелька К виноторговцу, в лавку мясника. Полмира запило, и у портного Другая половина шьет обновы». Ему объясняют: «Понадобится золото, металл – Имеется в запасе у менял, А нет у них, мы землю ковыряем И весь бумажный выпуск покрываем, Находку на торгах распродаем И погашаем полностью заем».

Картина не просто знакомая, а единственная, которую нам во всевозможных ракурсах сегодня показывают. Идиллическая. Слишком идиллическая. Картина времен патриархальных, давно прошедших, невозвратимых. Когда у вещи была стоимость. Когда роскошь стоила огромных денег не потому, что разбогатевший плебей, не считая, швырял за нее шальные деньги, а потому, что она была роскошь и такова была ее цена. Во время войны, в эвакуации случился такой эпизод. На местном рынке стояла очередь за медом. Цена кусалась, брали баночку, полбаночки, кто сколько мог себе позволить. На извозчике подъехал, одни говорят Леонид Леонов, другие Алексей Толстой, не торгуясь купил всю бочку и увез. Примерно так вело и ведет дела наше начальство, управляя страной. Мед стал стоить не столько, во сколько его оценил продавец, и не столько, сколько за него соглашались отдать покупатели, а столько, сколько вытащил из кармана вельможа-писатель. Из тех тысяч, которые он заплатил, на мед пошла только часть. Остальное из того, что он вбросил в оборот, было лишним. Было бумагой, которой никакое золото, никакие клады не служили залогом. Бумагой с простеньким изображением, просто бумагой. Она «потекла к виноторговцу и в лавку мясника», но пить это вино и есть это мясо было то же, что глотать эту жеваную бумагу. Пили и ели пустоту. Не только портилось и приходило в негодность пищеварение – разрушался иммунитет. Если продолжить метафору еще чуть-чуть, вирусы всех на свете зараз, включая грипп, переставали встречать сопротивление.