Николай Крючков. Русский характер - Константин Евграфов

Автор. И ведь он до конца своей жизни не изменил своему увлечению – рыбалке.

Б. Т. Не изменил. Видите ли, я считаю, что каждый художник в принципе одиночка, и никуда от этого не денешься. Вот его любовь к рыбалке. Он мог часами сидеть с удочкой, даже если не клевало. Ему не важна была эта рыба, да он ее и не ел сам – отдавал кому-нибудь или жарил и угощал всех. Он был настолько общественный человек, что его знали все, и он, думаю, от этого уставал. И эта рыбалка была для него способом уединения: остаться с самим собой, поразмышлять. Поэтому это был и отдых, и способ отстранения от публики. Многие актеры любят такой отдых на природе, который связан с одиночеством, с отстранением. И вместе с тем он не переставал интересоваться общественной и театральной жизнью.

В одну из последних встреч он был огорчен, что творится с Театром-студией киноактера, в котором начали что-то делить, приватизировать…

Ему уже трудно было ходить, и он больше сидел на кровати. И все чаще возвращался памятью к прошлому. И его можно было понять – он человек из того времени. Друзья его остались там, и в последние годы у него не было близких друзей, а приобретать новых было поздно, да он, наверное, и не хотел видеть рядом с собой новые лица. Его интересно было слушать из-за прошлых историй, которые с ним происходили: «Вот, помню, пошли мы с Васькой…» Ага, значит, с Василием Сталиным. То есть старые истории остались с ним навсегда, и будто после этого ничего памятного, заслуживающего внимания уже не происходило.

Л. Г. Николай Афанасьевич с удивительной нежностью относился к детям. Внучку Катю он просто обожал, всегда смотрел, какое на ней платье. Казалось бы, мелочь, но он понимал, что она все-таки внучка Крючкова и должна выглядеть соответственно.

Б. Т. Я не вспомню, чтобы в его творческой биографии были какие-то драматические узлы, это его как бы никогда не касалось. То есть у него вроде было изначально – патриарх, и все! Изначально – по натуре своей. Ну и что? Эйзенштейн, Барнет – они считали его потрясающим артистом, который не использовал до конца своих возможностей. Вот в «Суде» Скуйбина потрясающая роль: какая психологическая глубина образа! Или у Быкова в «Телеграмме», где он играет больного генерала-фронтовика, у которого осталась единственная отрада: смотреть из окна во фронтовой бинокль на ипподром. Поразительный образ, за которым стоит и конница Буденного, и все что хотите! А в «Котовском» Файнциммера, где он играет две совершенно разные роли: бандита и соратника Котовского! Николай Афанасьевич, кроме всего прочего, был постоянен при всех обстоятельствах – он всегда оставался самим собой. Он вообще был обстоятельный мужик.

Автор. Борис Васильевич, вы снимали о нем фильм?

Б. Т. Когда Николай Афанасьевич был совсем уж плох, мы купили кинокамеру, чтобы остались в памяти людей его последние шаги. Дело в том, что в Доме творчества был длинный коридор с десятками комнат по обеим сторонам. В конце его светилось окно, на котором стояли цветы. Квартира Крючкова была в самом начале коридора, а врачи рекомендовали ему ходить. И вот он говорил мне: «Боба, это мой последний Бродвей». Мы неторопливо шли к этому окну, и он быстро уставал. «Боба, – говорил он, – я ведь этот путь за раз не осилю. Во-он на том сундучке посижу – и потом дальше». Он отдыхал на этом сундучке, и мы шли дальше. Долго смотрел в окно, интересовался, кто уезжает, кто приехал, обо всех спрашивал и шел назад. Тяжело уже шел…

Это действительно был его «последний Бродвей». Под таким названием я как-нибудь и сделаю передачу о прекрасном артисте Николае Крючкове.

Недалеко от Москвы, на невысоком холме, раскинулась деревня, где я родилась. Ее окружали густые леса. И удивительным украшением тех мест была березовая роща. Перед нами, детьми, открывался чудесный мир гармонии и покоя. Я и сейчас вижу свежее сверкающее утро, цветущий летний день, алмазные грани заката и ночное небо, полное звезд. Слышу разноголосый щебет птиц и таинственные звуки леса.

Но как-то сразу все это оборвалось и сменилось воем бомб, разрывами мин и снарядов. На улицах появились солдаты в чужой форме с автоматами в руках и гранатами за поясом. Заходили в избы. Когда мама видела этих солдат у калитки, она быстро укладывала меня и двух моих маленьких сестер в постель и натирала наши лица и руки чесноком, чтобы появились красные пятна. Немцы очень боялись заразы и, увидев нас в постели с раздраженной кожей, зло лопотали что-то и быстро убирались.

Жизнь, казалось, замерла. Единственным утешением для нас стали книги. Дома была неплохая библиотека. Тогда я по-настоящему пристрастилась к русской классике: Толстой, Тургенев, учила стихи Пушкина, Некрасова, Лермонтова.

И еще у меня был безмолвный друг – развесистый дуб, на который я смотрела из окна и вспоминала, как мы до войны собирались у него гурьбой на наши незатейливые детские игры. Он защищал нас и от дождя, и от жаркого солнца. Теперь он казался мне таким же грустным, как и все мы. В своей родной деревне мы боялись выйти даже на улицу.

Старики, кажется, были уже равнодушны к смерти, поэтому они не боялись иногда ходить в соседнюю деревню и даже в лес. Однажды соседка старушка пошла зимой через лес и набрела на парашют. Она свернула его и стала искать человека. Она нашла девушку с отмороженными пальцами и сумела привести ее домой. Об этом она рассказала некоторым соседям, зная, что те не выдадут своего человека. Я хорошо помню, как мы с мамой носили ей еду. Помогали ей многие из нашей деревни.

И вот когда этих мародеров погнали от Москвы, они пытались унести и увезти все, что не могли разрушить, и уничтожить все, что попадалось им на пути. Мы не видели ни утренней зари, ни вечернего заката – мы видели только пламя огня, которое вздымалось к небу. Это был ад, который они сами себе уготовили и в котором нашли свой конец.

Мы были потрясены, когда узнали, что в десяти километрах от нас немцы согнали всех жителей деревни вместе с детьми в один сарай и сожгли. Каким-то чудом удалось спастись одному мальчику, которого нашли потом наши солдаты, и он стал сыном полка, в котором служил его отец. И еще удалось спастись с семьей родной сестре моей мамы. Ее дом был за околицей, и она успела уйти с пятерыми детьми в лесные болота. Но, видно, беда шла по пятам этой семьи. Когда ее перевезли в наш дом, дети с матерью лежали в тифу. Только мой двоюродный братик Юра был на ногах. Как-то он выбежал во двор, и через некоторое время я услышала взрыв. Я выскочила из дома и увидела Юру в луже крови – он подорвался на мине.

Но постепенно жизнь начала входить в мирное русло. Вот тогда я впервые – это было в конце 1943 года – увидела Николая Афанасьевича Крючкова в фильме «Трактористы». Для многих зрителей в то время актер-человек ассоциировался со своей ролью. Я не была исключением. Для меня Клим Ярко и Николай Крючков были одним человеком. Реальным, существующим в жизни героем. Мне казалось, что он пришел из другого мира. На экране была представлена такая жизнь, которую мы в своей деревне не видели и даже не ощущали.