Девушка и ночь - Гийом Мюссо

Вдруг дверь позади эстрады открылась и на сцену вышла Зели. Сказать, что она не видела, как я пришел, было бы лукавством.

– Ты что здесь забыл, Тома?

Я тут же вскочил на сцену и оказался рядом с ней.

– От такой радушной встречи и впрямь теплеет на душе.

Она смотрела на меня в упор, не мигая.

– Ты здесь не у себя дома. Те времена давно прошли.

– А я никогда и нигде не чувствовал себя как дома, так что…

– Сейчас расплачусь.

Поскольку я не знал точно, что ищу, первую удочку пришлось забросить наудачу:

– Ты ведь по-прежнему входишь в правление?

– А тебе какая разница? – ответила она, складывая вещи в кожаную папку.

– Если так, тебе должно быть известно, кто финансирует строительные работы. Думаю, все члены правления должны быть в курсе, тем более что этот вопрос наверняка у вас ставился на голосование.

Она воззрилась на меня уже с любопытством.

– Первый транш поступил в виде займа, – сообщила она. – На оплату той части работ, за которую голосовали на правлении.

– А остальное?

Она пожала плечами, закрывая папку.

– За остальное проголосуем, когда придет время, хотя, признаться, я не очень понимаю, где правление собирается искать эти деньги.

Очко в мою пользу. Тут мне в голову совершенно неожиданно пришел другой вопрос:

– Ты помнишь Жан-Кристофа Граффа?

– Конечно. Хороший был учитель, – призналась она. – Правда, слабак, хотя человек, в общем, замечательный.

Порой Зели городила несусветную чушь.

– А знаешь, почему он свел счеты с жизнью?

Она насторожилась и спросила:

– Думаешь, существует один разумный ответ на вопрос, зачем люди кончают с собой?

– Перед смертью Жан-Кристоф написал мне письмо. В нем он признавался, что любил какую-то женщину, впрочем, без всякой взаимности.

– Любить и не быть любимым в ответ – удел многих.

– Будь, пожалуйста, посерьезнее.

– Увы, я очень даже серьезна.

– Ты в курсе этой истории?

– Да, Жан-Кристоф мне рассказывал.

По какой-то неведомой мне причине Графф, мой наставник, самый тонкий и благородный человек из всех, с кем я когда-либо общался, питал расположение к Зели Букманс.

– Ты знаешь эту женщину?

– Да.

– Кто она?

– Да что ты ко мне пристал?

– Я слышу эти слова уже второй раз за день.

– И, думаю, еще услышишь.

– Так кто же была та женщина?

– Если Жан-Кристоф тебе не сказал, то я и подавно не скажу, – отрезала она.

Она была права, но мне от этого стало не легче. Тем более что я знал, почему он этого не сделал.

– Он просто постеснялся.

– Что ж, тогда уважай его стеснительность.

– Я назову тебе три имени, и ты скажешь, ошибаюсь я или нет, идет?

– Я не собираюсь играть в эти игры. Не оскверняй память мертвых.

Но я слишком хорошо знал Зели и понимал: она не в силах отказаться от такой бесчестной игры. Потому что таким образом библиотекарша имела бы власть надо мной хотя бы какое-то время.

В самом деле. Она успела передумать, пока натягивала на себя свою вельветовую куртку:

– Так с кого же мы начнем, с какого имени?

Первое имя пришло мне на ум само собой:

– Это же не моя мать, правда?

– Нет! С чего ты это взял?

Она спустилась по ступенькам со сцены.

– Это ты?

Она усмехнулась:

– Хотелось бы, но, увы. – Она прошла через амфитеатр к выходу и издалека кинула мне: – Будешь уходить, захлопни за собой дверь, ладно? – На ее лице промелькнула злорадная ухмылка. У меня оставался последний шанс:

– Это была Винка?

– Мимо. Бай-бай, Тома! – крикнула она, выходя из амфитеатра.

6

Я остался один на сцене перед призрачной публикой. Дверь рядом с черной доской оставалась открытой. Я смутно помнил ту комнату, которую у нас еще называли ризницей. Я толкнул дверь, желая убедиться, что за ней ничего не изменилось. Это было помещение с низким потолком, но достаточно просторное, и служило оно для самых разных целей: его использовали как кулисы во время репетиций, а кроме того, как реквизиторскую и архив театрального кружка.

В глубине комнаты и в самом деле располагались железные стеллажи с картонными папками и коробками. На каждой коробке был обозначен год. Я перенесся в 1992/1993 учебный год. В коробке лежали рекламные листовки, афиши и толстая молескиновая тетрадь, где были отмечены денежные суммы за проданные билеты на различные спектакли, наряд-заказы, затраты на ремонт амфитеатра и расходы по обслуживанию театрального имущества.

Все было тщательнейшим образом описано, и в записях угадывался не мелкий, убористый почерк моей матери, а размашистая, ровная, легкая рука Зели Букманс. Я взял в руки тетрадку и поднес ее к единственному окну, собираясь просмотреть опись театрального имущества. Сначала я не заметил ничего особенного, но при втором прочтении меня кое-что насторожило: во время весенней инвентаризации – 27 марта 1993 года – Зели указывала:

Тут я готов был выступить в роли адвоката дьявола: эти сведения ничего не доказывали, поскольку имущество изнашивалось очень быстро и костюмы или принадлежности, конечно же, нередко пропадали. Тем не менее. У меня возникло чувство, что это открытие могло послужить еще одним шагом навстречу истине. Истине горькой и мрачной, к которой я шел, пятясь.

Я захлопнул за собой дверь и, выйдя из амфитеатра, направился обратно в библиотеку. Сложил свои пожитки в рюкзак и двинулся на выход, где располагалась стоп-кафедра для выдачи книг.

Взгляд с поволокой, чуть наигранная улыбка, подчеркнуто отброшенные назад волосы… Прямо передо мной, метрах в десяти, Полина Делатур кокетничала с двумя учениками подготовительного класса. Двумя крепкими, здоровыми парнями, которые, судя по их облачению, разговору и обильному потоотделению, только что ожесточенно сражались на теннисном корте.

– Спасибо за помощь, – сказал я, возвращая ей подшивку «Южного курьера».

– Рада была вам помочь, Тома.

– Я могу оставить у себя альбом?

– Хорошо, с Зели я все улажу, только не забудьте его мне вернуть.

– И последнее. В подшивке не хватает номера за октябрь 1992 года.

– Да, знаю. Этот номер куда-то подевался. Я искала даже за полками, но ничего не нашла.