Метафора Отца и желание аналитика. Сексуация и ее преобразование в анализе - Александр Смулянский

В этой ситуации аналитику остается лишь голословно настаивать на отличии своей практики от других психологических инициатив, давно апроприировавших все элементы анализа, до каких только дотянулись. Вызванное этим смятение аналитиков, о котором они не в состоянии поведать, не прибегая к рационализации, восходит к фрейдовскому восклицанию, которое тот на закате своей деятельности, в 1938 году, приписал себе прошлому:

Я [тогда] считал… должна же быть инстанция, правомочная объявить: со всей этой бессмыслицей анализ не имеет ничего общего, это не психоанализ![47]

Однако по большей части аналитики неплохо с этим смятением справляются. Существуют специалисты, полагающие, что суть аналитической деятельности превосходно описывается двумя столпами их практики – интерпретацией и трансфером, полагая дополнительные объяснения излишними. Экономность этого жеста несомненно достигает цели, но при этом то, чем аналитическая практика в действительности отличается от прочих, а именно ее конечный продукт, предается умолчанию.

Как следствие, аналитик тщится вычленить в своей практике некую потаенную ценность, уникальное ядро, которое прояснило бы, в чем конкретно результат его деятельности состоит. Парадоксальным образом, невзирая на подобные усилия, продукт анализа до сих пор остается описанным скорее литературно, пусть и на языке психоаналитической теории. Как только аналитикам удается нащупать какое-либо мало-мальски весомое понятие, так тут же выясняется, что вне аналитического дискурса оно не функционирует, а все попытки опереться на него в объяснении сути происходящего в анализе сводятся к трюизмам.

Если спросить современного аналитика о предмете его деятельности, он в лучшем случае станет апеллировать к «прояснению содержания бессознательных процессов». Даже специалисты, вооруженные лакановским аппаратом, позволившим поставить вопрос о желании напрямую, не прибегая к фрейдовской метафоре «бессознательного», предпочитают выражаться уклончиво. В стремлении снять с себя подозрения в излишнем вмешательстве они настаивают, что их деятельность сводится к прояснению «собственного желания» анализанта, то есть используют неспецифическую формулировку, которая на теоретическом уровне ничего в конечном счете не проясняет.

Тем самым Фрейд, с одной стороны, не обманул ничьих ожиданий, поскольку кроме анализа как такового ничего и не обещал, а с другой – оставил последний практикой с несформулированными последствиями. Каких-либо серьезных проблем при проведении анализа это не порождает лишь потому, что применяемое аналитиками знание оседает в анализируемом субъекте и не требует полноценной манифестации.

Необходимость это знание представить лежит на анализе грузом неисполненных обязательств: под давлением мнимого идеала «проанализированности» аналитик воздерживается от комментариев на этот счет, сохраняя нейтралитет – всегда обманчивый, поскольку от необходимости объясняться он никогда полностью не избавляет. Аналитик проговаривается не только в ответ на требование, исходящее от теории его клиники, – в этом случае автономия анализа как раз позволяет ему не сказать лишнего – но еще откровеннее тогда, когда пытается объясниться на публике. Невольная уступка ожиданиям, которую он здесь совершает, несомненно связана с опасениями предстать комичным носителем эзотерического учения. Понимание рисков такого положения подталкивает специалиста подбирать выражения, подобно кривому зеркалу искажающие суть анализа.

Все это создает почву для смуты в интеллектуальном сообществе, вызванной анализом и подкрепляющейся разочарованием, которое интеллектуал выражает всякий раз, когда анализ кажется ему недостоверным предприятием. Остро нуждающийся в иллюзии общественной незаменимости собственной деятельности, он настаивает, что в своем требовании свободы от любого ангажемента анализ претендует на непозволительную роскошь устранения из публичной и политической жизни. Аналитики отвечают на это сдержанным молчанием, в причинах которого далеко не всегда отдают себе отчет, хотя обязаны им именно упрямству Фрейда, не уступавшего никому своего заветного объекта. Неуступчивость позволила ему обнаружить, что природа публичной речи далека от того идеала, каким он предстает в общественных дискуссиях, субъект которых демонстрирует крайнюю заинтересованность в широком обсуждении социальных и исторических проблем, никак его лично не касающихся. Даже скромный первоначальный аналитический опыт подсказывал Фрейду, что за неопределенным кругом генитальных обладателей голоса может стоять речь истерички, отвечать которой в анализе не следует.

Естественно, далеко не всякий граждански озабоченный субъект является носителем истерического симптома. В то же время взаимодействие с речью истерички позволило Фрейду значительно быстрее других свидетелей необычайной разговорчивости современного субъекта выработать представление о речи как о воплощении инстанции требования, объект которого ее содержанию в конечном счете оказывается внеположен. Аналитическая позиция воплощает подозрение, что в одержимости высказываться на темы общественного устройства нет ничего «естественного» и что посвящать свою речь именно этому предмету субъекта побуждает импульс, с самой всецело поглощающей его проблематикой никак не связанный.

Данное подозрение нельзя назвать личным изобретением Фрейда, поскольку нет недостатка в тех, кто заметил это гораздо раньше. Начиная уже с Сёрена Кьеркегора активность субъекта в обсуждении насущных проблем современности, окрашенная деловитостью и праздностью, занимает философов, многие из которых не склонны были признавать ее значимым социокультурным достижением вопреки представителям неокантианства, испытывавшим по поводу ее глубокое удовлетворение. Вместе с тем вне анализа эта выраженная в речи мнимая озабоченность, даже в качестве предмета философской критики идеологии или литературного пародирования «толков», не получала ничего иного, кроме социологического описания, разоблачения классовых оснований или иронического воспроизводства.

Слишком раннее, не имевшее ничего общего с вызревавшим в тот же период социологическим подходом открытие Фрейда отказывается от телеологических воззрений на общественную сцену, где брошенный в водоворот социальных условностей субъект в поисках удовлетворения вынужден балансировать между личным и общественным. Анализ прежде всего показывает, что субъектом движет не компромисс в области целей, а принуждение отдать долг, связанный с предъявлением желания. Это фрейдовское прозрение совпало с открытием, что пресловутая сексуальность, в том числе в биологически репродуктивном своем аспекте, гораздо теснее сопряжена не с наслаждением, а с тревогой, порожденной бескомпромиссным требованием извне. Субъект должен чем-то расплатиться – таково буквальное определение пресловутого «отчуждения», которое во времена Фрейда даже ближайшими его последователями понималось узкогуманистически. Вместо применения психоанализа к преодолению социальных и сексуальных ограничений, о чем порой заговаривали неудовлетворенные спектром его кабинетного приложения философы, Фрейд на сравнительно немногочисленных примерах открывает настоятельную нужду любого субъекта свести свое бытие к демонстрации особого типа желания в ответ на нужду другого субъекта в созерцании этого желания, которую он всегда удовлетворяет не полностью.

Таким образом, отказавшись от социально-терапевтического взгляда на психоаналитическую деятельность, Лакан оказался прав: «лечить» здесь, собственно, нечего. Неудовлетворенность субъекта лежит не в социальной плоскости, как полагает обслуживающая его нехватку психотерапия: он ищет не собственного удовлетворения под прикрытием «общезначимых» социальных целей, а возможности предъявить другому достигнутый уровень сексуации. При этом описание своей деятельности субъект всегда подвергает социально приемлемой рационализации, говоря исключительно о благотворности участия в общественных инициативах. Но, вопреки неокантианскому идеалу «совместности», никакое непосредственное участие в происходящем, никакое подключение к «смыслу»