Метафора Отца и желание аналитика. Сексуация и ее преобразование в анализе - Александр Смулянский

для него недоступно. Аналитическая оптика показывает, что если субъект и вписывается в какую-то деятельность на символическом уровне, то лишь покуда она позволяет продемонстрировать другому оформленный способ желать. Другого подключают не к содержанию деятельности, а к ее форме, призванной отразить степень «огранки» желания частичным объектом, после которой субъекту потребно не всякое удовлетворение. Точно такой же разборчивости он ожидает теперь и от другого.

В этом и состоит лакановский идеал-Я – понятие, уточняющее и в итоге упраздняющее сверх-Я Фрейда. Если последнее характеризовалось тем, что предъявляло субъекту требования общезначимого общественного блага и терзало его за промахи в этой области в сугубо частном порядке, то идеал-Я, напротив, немедленно выводит сцену его активности на публичный уровень и оставляет субъекта самостоятельно выяснять отношения с собственным желанием.

Здесь приоткрывается выход из тупика, созданного, по наблюдению Лакана, фрейдовским центральным концептом Penisneid, зависти к органу, само существование которого якобы принуждает субъекта к его предъявлению, что порождает страх кастрации с мужской стороны и зависть – с женской. Оптика сексуации показывает, что символического предъявления требует не реальность органа, как поначалу решили постфрейдовские аналитики, столкнувшиеся с тем, что показалось им удачной иллюстрацией правоты Фрейда, – с поведением гомосексуальных субъектов (например, при круизинге), которые требуют от потенциальных партнеров как можно скорее продемонстрировать орган, без чего они якобы не могут реализовать свое желание. Однако доказательства требует реальность не органа, а определенных практик желания. Субъект создает видимость, образ желающего посредством предоставленных ему отцовской метафорой средств сексуации.

Речь в данном случае идет вовсе не о пустом самолюбовании. Запутавшись в теоретических хитросплетениях нарциссизма и постепенно осознав, что никакой истинный нарциссизм субъекту не только не свойствен, но, похоже, и недоступен, Фрейд постепенно приходит к пониманию: субъект прежде всего побуждается к демонстрации другому необратимости преобразований в своем желании. Предъявляется при этом не полнота обладания органом, а фаза сексуации, которая, как субъекту кажется, уже завершена, а потому может служить для другого примером. Роль метафоры отца выражается в том, что не выводимая чисто антропологическими средствами отцовская фигура выступает для субъекта тренажером, точильным камнем сексуации, обработка которым открывает возможности для дальнейшей демонстрации желания другим субъектам. Ничего иного «реальный отец» не умеет и никакими иными свойствами не обладает – его редуцированность к функции контроля за оформленностью желания оказывается почти что карикатурной.

Таковы истоки расхожего образа невежественного, ограниченного отца, раздражающего детей своей неспособностью стать чем-то еще. Типичный обмен репликами между ними включает в себя отчаянное сыновье «Ты не слышишь моих аргументов!», в ответ на что раздается окрик: «Замолчи и смотри, что я тебе скажу!» Момент синестезии, смещения сенсорного канала («смотри на мою речь») здесь принципиален, поскольку в отличие от голоса, получающего значение от символического отца, чей крик оглашает сцену его убийства, измерение взгляда выступает на первый план в случае отца реального, который мертв и глух ко всему, что не сводится к инструментализации желания, дающей взгляду другого пищу и тем самым воспроизводящей сексуацию пола.

Здесь возникает противоречие, которое в определенный момент затормозило развитие аналитической теории настолько, что вынудило ее отступить от поставленной Фрейдом проблемы и заняться максимально далекими от нее частными вопросами. Отцовская метафора изначально подталкивает субъекта к углублению сексуации на базе нехватки – категории, затертой после Лакана почти до полной утраты смысла. В испытавшей влияние лакановских семинаров литературе под нехваткой продолжают понимать что угодно, кроме того, что сам Лакан однажды определил как «лишение [субъекта] женщины… которая осуществила себя в подобающем для нее означающем»[48]. Иными словами, в области сексуации речь идет не столько о тех сугубо социально-политических последствиях, о которых говорят Яннис Ставракакис, Славой Жижек или Эрнесто Лаклау, сопрягающие учение о нехватке с нижним уровнем лакановского графа желания, сколько о том, что для генитального субъекта (женского в том числе) нечто в женском наслаждении оказывается невыносимым и грозит влечению самой ужасной разрядкой из всех возможных, после которой, как предположил Фрейд, наступает смерть. От подобного сценария субъект строжайшим образом предостережен, что и обеспечивает высокую начальную скорость его детского психосексуального развития, перемещающегося с одного частичного объекта на другой. Ничего более мощного, чем попутный ветер отцовской метафоры, выступающей в том числе в виде грубой, далеко не музыкальной речи реального отца, для этого процесса пока не существует.

В какой-то момент, однако, возникает инерция, в которой Фрейд замечает признаки замедления, остановки субъекта перед неизбежным завершением очередного этапа. Такую инертность технически удобнее прослеживать по андрогенной линии, поскольку субъект мужской сексуации в какой-то момент должен сам стать отцом, пусть и не всегда в буквальном смысле. Эта задержка, вопреки отчаянным попыткам Фрейда объявить акт отцовства чем-то если не привлекательным, то по крайней мере субъекту подобающим, интерпретируется в анализе как невротическое избегание. Субъект противится своей судьбе, не желая принимать участия в том, что низведет его до того ничтожного состояния, в котором он к моменту своего взросления обнаруживает собственного папашу.

Подобное сопротивление можно списать на культурные установки современности, однако невозможно отрицать, что оно присуще субъекту безотносительно силы влияния на него семейного патернализма, пестующего добродетель отцовства. Смущение, которое наблюдается уже у высших животных по поводу органических продуктов своей жизнедеятельности и выражается в стремлении их скрыть, смешав с грязью или землей, обнаруживает несомненное сходство с замешательством мужчины перед вероятным использованием его выделений женским субъектом для создания некоего желанного субститута. С превращением мужчины в отца его кастрация осуществляется окончательно, а процесс сексуации приостанавливается.

Глубокое возмущение субъекта по этому поводу вызвано бесславным финалом, который сладкоречивая педагогическая традиция выдает за невероятное достижение, кульминацию развития личности, тогда как сам новоиспеченный отец не обнаруживает в нем ничего, кроме желания, руководившего некогда его собственным отцом, – снабдить потомство инструментарием, достаточным для процедуры сексуации, которая рано или поздно окончится столь же быстро и плачевно. Есть у этого возмущения и интеллектуальная составляющая: сколь бы мало субъекта ни занимала описанная сторона дела, он не может не задаваться вопросом о том, куда исчез живительный источник энергичного размежевания, который питал его желание прежде, и почему привычные процедуры отправления этого желания исчерпали себя и свелись к тому, что Бадью называет «старой песенкой», – использованию затертых приемов демонстрации своей мужественности и попыткам соблазнения окружающих с их помощью. Мужчину неотступно преследует вопрос: почему в момент, который психологи с деловитостью могильщиков возводят к «кризису зрелого возраста», отцовская метафора вдруг перестает служить инструментом обновления желания?

Инновационность анализа состоит, таким образом, не в неизбежности наступления генитальной зрелости, от страха перед которой, как поначалу думает Фрейд, субъекта надлежит избавить, а в релегитимации