Тойота-Креста - Михаил Тарковский

– Что… не… смогу?

– Не стать огромным… Хочешь, я с ними поговорю?

– Нет. Я хочу, чтобы ты со мной говорила… такими словами… Как ты считаешь, слова… они важные?

– Всё важное… и слово, и дело… Но главное, как за ними твоя душа меняется, как ты пережил их… Если в пережитое душа вложена, то оно уже там… вверху… на небе высветилось… Понимаешь?

– Да… Понимаю… Бывает, человек стих написал, а наутро в печку выкинул, настолько он нескладный… Но пока сочинял, такое очищение испытал, такие слёзы пролил, что они уже там навсегда. Но это редко… Обычно слова только портят, особенно когда один говорит, а другой не слышит. И это обоих бесит… и нигде ничего… не высвечивается…

– Вы много ссорились?

– Да, но это была одна и та же ссора. Я Андрею говорил. Про наш спор… Когда я сказал, что в коне главное не куда он едет, а почему он конь. И что имеющий очи да зрит. А если не зрит, то да просит бинокль.

– И что сказал Андрей?

– Он сказал, что в коне главное… всадник.

– И ты попросил бинокль?

– И я попросил бинокль. Мне он сейчас нужней, чем всем… Я иногда не понимаю, кто я. У каждого есть главное в жизни. И мне кажется, что моё главное – саму эту жизнь понять. Каким-то шестым или даже седьмым чувством. Я его иногда испытываю, когда засыпаю… Знаешь, когда ещё полуспишь и удаётся задержаться… на странной точке… И тогда буквально от любой мелочи вдруг прошибает… каким-то… знанием, сквозным соседством всего пережитого, сильнейшей тоской и тайной, какая бывает, когда всё говорит. Это случается в каком-то особенном месте.

– Или когда кто-то особенный рядом… Ты же любишь спать… при собаках…

– Я люблю спать при собаках, но жить приходится… при коне… Да…

Скажи, мой друг, зачем всё это,

Когда грядёт в тиши ночной

Вопрос заветный и больной:

Куда покатится монета

И сколь проскачет вороной…

И я не могу ей этого объяснить. Ни-че-го ни-ко-му нельзя объяснить… Самыми лучшими словами. Словами ничего не объяснишь. Это хуже всего.

– Просто дело в словах. Они же добирают смысла. Как ими можно что-то объяснить?

– Можно или перелить седьмое чувство, или… поговорить со словами…

– Чтоб были побыстрее…

– Или с конями, чтоб… помедленнее…

– А лучше всего не доводить до… коней.

– Но если уже довели… и она с ними.

– Мне кажется, пока её не было, ты не судил людей. Тебе всё равно было. Да? Помнишь нашу гору с зубчатым гребнем?

– Да.

– За что ты её любишь?

– За твоё имя.

– Не подлизывайся… Ещё?

– За то, что с неё всегда видны две дороги.

– И есть две такие дороги: спастись или спасти мир… Тебе кого жальче?

– Мне жальче мир.

– Плохо. Ладно, давай так: есть две дороги, по какой идти?

– Которая труднее. Да? Надо их простить, чтобы её вернуть? Да? Или что?

– Не скажу… Похоже, они…

– Не добрали смысла?

– Угу.

– Ты меня презираешь?

– Я тебя понимаю.

– Ты железная, а добрее меня. Ты устала?

– Быть железной?

Она ещё что-то хотела сказать и замолчала. Женя забеспокоился:

– Что? Почему ты молчишь? Что происходит?

– Жень.

– А?

– А зачем ты меня жалеешь?

– Как?

– Так. Я же чувствую.

– Что ты чувствуешь?

– Ты боишься мне что-то сказать. Да?

– Да.

– Ты боишься сказать, что тебе пора менять машину.

– Да.

– И думаешь, я сама не понимаю… Я ж у тебя… под тачкой.

– Тебе плохо со мной?

– Мне хорошо.

– Правда?

– Правда.

– А мне плохо…

– Со мной?

– С собой…

– Ну, перестань… Правда… Ну посмотри… видишь, всё как всегда… Как у нас… Смотри, пихты… такие острые, ты же их знаешь… А вот и перевал… и снег… Ты поставишь нашу музыку?

– Я поставлю… Я, знаешь… тут выходил… На заправке… Ты такая красивая.

– Ты меня не забудешь?

– Никогда. Ты простишь меня?

– Да.

– Почему?

– Потому что в коне главное – всадник.

– Я люблю, когда ты так светишься… изнутри… Кажется, что мы летим и никого нет. Ни с нами, ни на дороге. Одни звёзды. Ты любишь так?

– Да… Не говори ничего.

– Почему?

– У тебя бывает? Несколько слов услышишь, и что-то сдвинется в душе… и так дорожишь этой подвижкой, что страшно… а вдруг не так понял.

– У меня с книгами так бывает.

– И что ты делаешь?

– Я закрываю, откладываю. И живу дальше, до следующей… заправки.

– Ты много читаешь…

– Ну да… И много и мало.

– Как это?

– Ну, по количеству книг мало, а по тому, как к ним возвращаюсь, много.

– Ты читаешь одно и то же?

– Да. Я по многу раз некоторые книги читаю. Есть такие писатели, они как огромное дерево, оно лежит, и вдоль него всю жизнь едешь, едешь и можешь даже до вершины… не дожить. Но это неважно. Важно, что с этим деревом хорошо и спокойно. Оттого, что родился рядом. И в одну землю упадёшь. И что это твоя земля.

Уже в полный свет светились все приборы и звёзды… Всходил догорающими углями город… Проехав колонну дальнобойщиков, Женя поворачивал на площадку перед гостиницей. Поселившись в комнатке, где койка с цветным покрывальцем и пружинистой, совсем поролоновой, подушкой, он входил в толчею и жар кафешки. И слышал за аркой перегородки нестройный гул, звяканье посуды и что-нибудь вроде:

– Он её затрагиват, а она и ржёт, кобыла рыжая!

И хриплый женский голос, декламирующий, очень отчётливо, громко и раздельно:

– Не на-до ля-ля!

А поужинав, выглядывал на улицу к машине, на стекле которой тускло отражался неоновый фонарь. И хрустел под звёздами обратно к крыльцу, на котором курили мужики с грубыми и простыми лицами. И поворачивал латунный ключик с острыми и будто свежими гранями и ложился на прохладные простыни и некоторое время видел дорогу. С кавернами и ямами по всей ширине, где машины едут медленно, лавируя меж ям, то и дело выезжая на встречную полосу. Дорога набегала, требуя какого-то лишь ей понятного и неподъёмного участия. И чего-то хотела от него, и это неясное нарастало по мере подъезда к точке засыпания и срывалось, и приходилось засыпать в несколько заходов.