Неземная девочка - Ирина Лобановская

А Леонид… Ну что Леонид… Друг до первой женщины, которую не поделили. Да и вообще дружбе мешает слишком многое: не только бабы, но и деньги, сходство или различие характеров, заботы и мелочи семейной жизни, зависть, злоба. Да мало ли что еще…

В десятом классе Борька приволок домой совершенно пьяного Леньку и с великим трудом усадил на табуретку в прихожей. Приятель упорно валился с табуретки и абсолютно ничего не соображал.

— Сидеть! — грозно приказал ему Борька и объяснил ошеломленной матери: — Ему домой в таком виде никак нельзя! У него родители строгие.

Ольга сначала хихикнула, потом ужаснулась, а затем начала сострадать. Она живо заставила Леньку, только слабо отмахивающегося от нее, выпить несколько чашек крепкого чая, намочила ему волосы холодной водой и хотела уложить, но Ленька вдруг вырвался и, шатаясь, побрел в туалет. Там он сел на пол, обхватив унитаз руками. Его долго рвало. Ольга причитала над ним, поддерживая его голову. Ленька бормотал:

— Думать мне не о чем, я ничего не хочу, не задаю никаких вопросов… Молчит умиротворенное тело, притих довольный разум… Жизнь проста, время остановилось… И я пью душистое холодное пиво…

Борька пренебрежительно и осуждающе хмыкал.

— Вот урод! Ну прям урод из уродов! Надо же было так наклюкаться! Игде это его угораздило? Я его уже возле школы нашел, пьяного вусмерть! Видно, пиво оказалось неправильным.

— Бо-об, а как среди пу-ублики вычислить го-опницу? — поинтересовался пьяный Одинцов.

— Присмотрись получше. Если не интеллигентка, не богемщица, не мажорка и не неформалка, следовательно — гопница, — весело порекомендовал Борис.

Ольга соболезнующе качала головой.

Потом Ленька отсыпался на полу, на старом матрасе, заблевал всю наволочку. Часа через четыре Борис проводил его, уже малость пришедшего в себя, домой.

— Твоя мать — святая женщина! — торжественно сказал Одинцов приятелю на следующий день.

И продолжал это часто повторять.

После того как Дуся сделала свой выбор, маленький Ленька-очконавт вдруг проявил себя совсем другим человеком, чем представлял его Борис и все остальные. Он лишь однажды сухо справился у Акселевича:

— Ты уверен, что поступил правильно?

— У меня есть предложение: давай набьем друг другу морды! И на том успокоимся, — пробубнил в ответ Борис.

— Успокоимся? Ты уверен?

— Убежден! Но предупреждаю: я джентльмен. А потому бью сильно, зато аккуратно. Так что лучше разойдемся полюбовно, пока не обагрилася рука… Есть ишшо альтернатива — не распрощаться ли нам навсегда, пока дух дружбы не иссяк? — И Борька, по обыкновению, полез в философские дебри: — Знаешь, очконавт, что такое правда? Это всего-навсего искусный ракурс. С его помощью можно создать какое хошь впечатление. Вот войди с кинокамерой в аудиторию института. Сними на первой парте «бота-на», уставившегося в рот преподавателю. И покажи этот кадр крупно. Он будет красноречиво свидетельствовать: «Какой прекрасный институт и какие сознательные тут студенты!» И все в это поверят. А затем сними в той же самой аудитории того же института двоечника, дремлющего на заднем ряду. И покажи так же крупно. Всего лишь один сей кадр. И он точно так же красноречиво скажет: «Какой бардак в этом институте!» И все тоже искренне в это поверят. А между тем снималась одна и та же аудитория. Правд много, и все они — правды!

— Правда только одна, — нехотя уронил Леонид.

— Оченно примитивно мыслишь. А сила внушения? Вот у меня был случай. Поставил пломбу. Поехал в редакцию. Приехал — зуб начал ныть. У меня уже был горький опыт, когда слишком поспешно поставили пломбу, воспалились каналы и вздулся флюс. Сейчас, думаю, видимо, начинается то же самое. Надо срочно обратно в поликлинику. Бегу к коллеге, передаю ему ключ от комнаты. Говорю: «Кажется, каналы воспаляются! Может флюс вырасти — надо бежать к врачу!» Он посмотрел на меня: «О да! Знаю. С этим шутить не надо — беги! По-моему, у тебя уже щека припухла». Я испугался. «Неужели?» Он посмотрел повнимательнее: «Ну, пока еще совсем немного. Лети пулей!» Побежал я по лестнице. Навстречу девица из отдела культуры. Я ей: «Флюс растет!» Она заахала, заохала, посоветовала укутать щеку. Иду по улице. Навстречу еще двое наших. «А ты куда?» — «Да вот, — объясняю, — флюс!» Они оба посмотрели, сразу посерьезнели, хором говорят: «Слушай, да! Припухло! Так что давай мчись, в другой раз увидимся, раз такое дело!» Добежал наконец до врачихи. Она никакой припухлости в упор не видит. Оказалось — это вообще ныл не тот зуб, а соседний. Рассверлили — нерв обнажился под сгнившей пломбой, а флюса и в зародыше не было. Но вот тебе красноречивый пример человеческой внушаемости, причем массовой. Люди совершенно серьезно, искренне увидели припухлость, которой, как выяснилось, даже не намечалось. Так устроен человек: видит то, что желает увидеть. Простая психология… Может, этим и объясняется то, что девушки на полном серьезе видели нечто в зеркалах, когда гадали в банях и их за голые попы действительно трогал лапкой домовой. Поверь — и что угодно увидишь! А когда-то провели такой опыт. Взяли одну и ту же фотографию обыкновенного человека и показали ее двум разным группам студентов. Одним сказали — это опасный преступник. А другим — это доктор наук. И попросили каждую группу найти в лице незнакомца черты, подтверждающие сказанное. Студенты легко нашли — и очень правдоподобно — в обоих случаях. Стало ясно: они сами вполне верят полученной информации — и те и другие.

— Ты циник, — хмуро пробурчал Ленька. — Всегда все выворачиваешь наизнанку. А зачем? Все и без тебя неплохо наслышаны о другой стороне жизни.

— Зачем? Объясняю тебе, как циник цинику: цинизм — единственное орудие самозащиты, и он, конечно, страшен, поскольку знаменует собой отчаяние и безнадежность. Это тоже правда. А между циником в шутку и циником всерьез такая же разница, как между профессором и очковой змеей. Общее — только очки. Цинизм в шутку — это юродство, а значит, отнюдь не взгляд на жизнь отморозков, а одна из самых трудных ролей, одно из самых больших подвижничеств, свойство некоторых святых. Да, иногда кисейным барышням цинизмом кажется правда, сказанная грубо. Но юродивые именно так и делали — выдавали правду в довольно грубой, ничем не прикрытой и экзотично-шокирующей форме — даже царям. Пользуясь случаем…

— А ты им лучше не пользуйся, — буркнул Леонид.

И продолжать дискуссию не пожелал. Его всегда возмущало множество противоречий и титаническое упорство, с которым его приятель защищал свою правоту.

Еще пара таких друзей — и врагов уже не надо, подумал Ленька.

Чего Нина не умела еще прощать — так это лжи. И очень стыдилась вранья, всегда идущего, на ее взгляд, от трусости и слабости. Понимала: маленькие сделки со своей совестью имеют свойство моментально становиться большими. А Борису как раз наоборот — органически трудно было говорить правдиво, как сложно заике произнести фразу не запнувшись. Акселевич редко изъяснялся вполне откровенно, на вопросы всегда отвечал уклончиво, из всего делал тайну, скрытничал, что просто бесило Нину. Она была не способна ответить на обиду обидой, но затаивала ее. А Борис даже не помышлял выяснять душевные склонности своих многочисленных подруг. В его моральном кодексе такой статьи явно не значилось. Он жил словно по упрощенной схеме, без дополнительных душевных капиталовложений.