Царь Борис, прозваньем Годунов - Генрих Эрлих

Быть может, именно такова была настоящая сущность Курбского, запрятанная насколько глубоко, что раскрывалась она под влиянием средств сильнейших — близости смерти и восторга битвы. Этого я не знаю, лишь помню, как вскоре после очередной победы возвращался Курбский к обычному своему состоянию, холодному и высокомерному, равно отстраненному и от простых ратников, и от бояр. И еще слышал я, что за все девятнадцать лет жизни его в Польском королевстве никто не видел князя Курбского веселым и добрым, радушным и открытым людям, лишь мне одному явился он таким во время той давней нашей встречи, но я — я оттолкнул его!

Иногда, в минуты плохие, корю я себя жестоко за тот поступок нехристианский и вижу в нем одну из причин невозвращения Курбского. Невозвращение Курбского имеет множество причин. Я уж говорил, что от него люди отвернулись. Бояре не могли простить ему гордости его, того, что с ними не посоветовался и тем самым показал всем, что ни во что их ставит. Вернись он с победой, они бы склонились перед ним и приветствовали бы вполне искренне, но поверженного льва только ленивый и трусливый не пнет, но и те не преминут плюнуть сквозь решетку клетки. Когда царь Иван верх брал, горько бояре о тех пинках и плевках сожалели, был бы среди них Курбский, глядишь, без помощи турок и татар обошлись бы, но что сделано, то сделано, а после победы ихней Курбский боярам опять не нужен стал, хоть и велик пирог русский, да утроба боярская еще ненасытнее, лишний рот им ни к чему В войске о Курбском забывать стали, многие сподвижники его полегли в схватках междоусобных, пришли новые ратники, для которых имя князя Курбского, бича Казани, если и было легендой, то легендой давно минувших дней. А простой народ в большинстве своем узнал о Курбском из проклятий с амвонов церковных, так и запомнили: Курбский — предатель, Иуды презренней.

Куда ему было возвращаться? Что он нашел бы на родине? Могилы жены и сына, пепелище родного дома, разоренные вотчины, ненависть всеобщую. И главное — осознание собственной ненужности, которое на родине много горше, чем на чужбине.

Заказал я службы заупокойные о рабе Божьем Андрее и сам долго молился в храме, прося у него прощения за слова гневные, которые я о нем в былые годы говорил, и за слова несправедливые, которые я скажу о нем в будущем.

Шумлив Кремль, день-деньской скрипят телеги, цокают подковы лошадей, гикают всадники, звенят тулумбасы, извещающие о боярском проезде, топают стрельцы, заступающие на смену, гогочут сытые холопы, из-за стены с торжища доносятся призывные крики торговцев, расхваливающих свой товар, и визг ссорящихся торговок, звонят колокола бессчетных монастырей и церквей, а если и не звонят, то все равно наполняют воздух каким-то нескончаемым низким гулом, как шепотом Бога. Но в тот весенний, почти летний день в преддверии Троицы я почему-то четко расслышал в этом шуме топот копыт скачущей галопом лошади, а расслышав, хлопнул в ладони и приказал слугам принести одежду дорожную, хотя за мгновение до этого не собирался никуда выезжать и, наоборот, разоблачился, чтобы поспать после обеда.

Мог бы я сейчас сказать, что это было предчувствие, привести разные знамения грозные, описать красочно сны пророческие, но ничего этого не было. Что было, так это смутное беспокойство, мучившее меня уже несколько недель. После всех несчастий, свалившихся на меня в последнее время, я ждал неминуемой новой беды, подкрадывающейся все ближе и ближе ко мне. За себя я не боялся, смерть была бы для меня счастливым избавлением от всех страданий и страхов, я за ближних своих боялся, а их у меня всего двое осталось — княгинюшка да брат Иван, невесть где бродивший, но, несомненно, живой. Тут я сердцу своему верил, оно меня никогда не обманывало, да и свеча, которую я каждый день ставил в храме Успения перед образом Иоанна Предтечи вместе с молитвой о здравии смиренного инока Василия, всегда горела ровно и сильно.

С княгинюшки я теперь глаз не спускал и от себя не отпускал, да она и сама никуда не рвалась, соблюдая траур по Ивану, так что мысли мои все чаще с тревогой обращались к брату моему. Где он? Здоров ли? И почему так давно не посещал свой любимый город? А тут еще пламя свечи раз за разом стало потрескивать и метаться. Поэтому и прислушивался я невольно ко всем разговорам, и вслушивался в топот конский, а уж как я распознал, что тот гонец именно мне весть несет, то один Господь ведает.

Едва оделся, как вбежал дворецкий и принялся по своему обыкновению обстоятельно докладывать, что-де прибыл холоп. «Впусти!» — закричал я страшным голосом. Дворецкого как ветром сдуло, вскоре он впихнул в комнату гонца, изрядно взмокшего и запыхавшегося, тот принялся кланяться, мести шапкой пол и бормотать что-то невразумительное. Да я и так знал, с чем он прибыл.

— Как он? — крикнул я, подняв холопа за грудки и чуть встряхнув его для прояснения мыслей.

— Плох, светлый князь, — выпалил холоп.

— Где? — продолжил я допрос, немного успокоившись. Плохой означало живой, а на остальное воля Божья.

— В селе Коломенском, на дворе купца Шевырева.

Я узнал все, что хотел.

— Седлать коней. Десять человек со мной, — распорядился я.

— И два возка, — раздался сзади голос княгинюшки.

Я обернулся и с удивлением увидел, что она тоже одета на выезд, — неужели и она тот топот расслышала? Неужели и ей в сердце кольнуло?

— Ты же сам приказал, или мне послышалось, — сказала княгинюшка, заметив мое удивление, — все равно, теперь с тобой поеду. Кому еще вестников послали? — обратилась она к холопу.

— Никому, — обескураженно ответил тот, — хозяин наказал: скачи что есть духу в Кремль к князю Юрию. А больше ничего не наказывал. Да и к кому, как не к князю Юрию? Все ж знают. — Тут он упал на колени и стукнулся лбом о пол. — Виноват, князь светлый! Не велите казнить, ваша милость! — это он княгинюшке.

Но она и думать о нем забыла и уже деловито отдавала приказания, начав с важнейшего: «Надо известить митрополита и царя».

По обычаю да по-хорошему мне самому надо было к царю Симеону сходить, да жаль было времени терять. «Поспешай за нами!» — крикнул я княгинюшке и устремился вниз, где у парадного крыльца стремянной уже держал наготове взнузданную лошадь, а свитские верхами обсуждали новости о Блаженном, чудесным образом распространившиеся среди дворцовой челяди.

До Коломенского добрались ближе к ночи, когда луна уже явила свой изрядно округлившийся лик. Нас, как видно, ждали. Сторожа у околицы загодя распахнули ворота, издалека расслышав стук копыт нашего несущегося во весь опор небольшого отряда, и замахали руками куда-то в даль широкой сельской улицы. Мы промчались, не замедляя ходу, но через какое-то время вынуждены были остановиться. Куда ехать, не понятно, а на улицах ни души, как вымерло село. Лишь откуда-то спереди и чуть справа доносился глухой рокот, похожий на шум моря, так поразивший меня во время странствий европейских. Поехали на шум и действительно нашли море — людское. Все жители села, от мала до велика, числом в пять, а то и в шесть тысяч, клубились у обширного и крепкого подворья, огороженного двухсаженным забором и широкими воротами с двускатной крышей. «Никак, хозяйство купца Шевырева», — догадался я и направил лошадь к воротам. Люди без понуканий расступались передо мной, взрослые кланялись в пояс, а иные так и крестились. Тут и ворота широко отворились, навстречу мне выступил высокий дородный мужчина в добротном атласном кафтане, склонился в низком поклоне, а распрямившись, сказал просто и солидно: «Будь здрав, Юрий Васильевич, князь светлый! Благодарствую за честь высокую, дому моему скромному оказанную. А теперь давай поспешим, я покажу дорогу». Купец взял мою лошадь под уздцы и повел куда-то в сторону от господского дома.