Царь Борис, прозваньем Годунов - Генрих Эрлих

Царь Симеон не скрывал волнения и все подгонял слуг своих, потому что царский выезд дело не быстрое, сто сажен между дворцами, а на все про все дай Бог в два часа уложились. Борис лежал на лавке с закрытыми глазами, весь спеленатый тесными наволоками, так что и рубашки не требовалось. Сейчас-то я думаю, что рубашку нарочно не надели, чтобы явить царю тяжесть ранений, и перину специально в сторону откинули, в довершение картины рядом сидел какой-то смутно знакомый мне мужчина и накладывал новую наволоку на руку Борису, на которой расплылся изрядный синяк. Но тогда я ужаснулся вместе с Симеоном.

Царь, верный своей натуре, не преминул пробурчать недовольно: «Этот-то чего здесь делает?» — смотря недобро на лекаря. Тут я сразу вспомнил, кто он такой — Аника Строганов, купец соляной, он одним из первых по доброй воле в удел опричный перешел, потому и встречался я с ним несколько раз в Александровой слободе, вот только обрюзг он сильно с тех пор, да и с трудом различаю я купчишек, все они для меня на одно лицо. Иван же Строганова отличал и привечал, пожаловал ему столь обширные земли, что мало кому из князей снились. Обратной стороной медали была ненависть всей земщины. Много лет пытался Строганов вернугь расположение царское, не преуспев у Симеона, перекинулся ко двору наследника, задабривая Арину подарками богатыми. Еще слышал я, что весьма искусен он во врачевании всяких ушибов и переломов, но этому не шибко верил. Как оказалось, не я один.

— Да что этот купчишка ведает в ранах молодецких! — раздался громкий голос Афанасия Нагого. — Ишь, спеленал парня здорового, как младенца! Что надобно, так это баня жаркая да веничек дубовый! Дайте мне Бориса, я его живо на ноги поставлю! На крайний случай можно лекаря немецкого позвать, пусть попользует. Заодно и мы посмотрим, каковы эти раны тяжкие!

— Ах ты, змей подколодный! — закричала Арина. — Что ж, зови лекаря, кое-кому он тут понадобится! Посмотрим, как он будет пришивать обратно твой язык лживый!

Она поддернула рукава и, выставив вперед руки с изрядными ногтями, бросилась на Нагого, целя ему в лицо. Дело непременно дошло бы до членовредительства, но в этот момент Борис приоткрыл глаза, нашел взглядом Симеона и проговорил тихо и жалобно: «Ох, дедушка, больно-то как!» И чуть погодя добавил: «Спасибо дяде Анике, большое облегчение сделал». Это он зря сказал, совсем это было не к месту. Лучше бы глаза сразу прикрыл, у отрока, от жестоких болей страдающего, они совсем не такие бывают.

Но царь Симеон уже ничего не замечал. Бросился к Борису, запричитал, право, как баба: «Ох, очнулся, милый мой! Ну теперь дело на поправку пойдет!» — и все в нос его торчащий целовал да руку гладил. А успокоившись, принялся за дело царское — казнить да жаловать. Повелел Федору с семейством немедля во дворец царский вернуться, с купца Строганова опалу снял, Афанасия же Нагого приказал спеленать туго от шеи до ступней и держать так до тех пор, пока Борис на коня не сядет. Не скоро Борис о коне вспомнил!

Так царь Симеон вернул свое благоволение внуку. В скором времени он вновь созвал Думу боярскую вместе с главными святителями и возвестил: «Сын мой Федор за грехи мои слаб умом и телом и к делу государственному мало пригоден. Поэтому мыслю я передать престол внуку моему Борису, отроку юному, но осененному всеми достоинствами, мыслимыми и немыслимыми». Подивились бояре такому решению, посоветовались и так дружно ответили царю: «В жизни и смерти один Господь волен. Дело же человеческое — соблюдать порядок установленный. Когда призовет тебя Господь, изберем мы царем сына твоего Федора. Когда же и его призовет Господь, то изберем Бориса. А избирать малого вперед старого — это не по закону».

Переломить упорство боярское Симеон не смог, но с тех пор пуще прежнего озаботился своим здоровьем, намереваясь если не пережить сына, то протянуть как можно дольше. Как неприглядно, когда старый человек за жизнь всеми силами цепляется! Уж и гнилой весь, и еле дышит, и нугро почти ничего не принимает, а что принимает, то отдает с таким трудом, что хоть плачь, и все равно смириться не может человек! Бывает, что в надежде немного продлить жизнь свою идет на такие изуверства, что и рассказать не можно! Даже готов заложить душу свою бессмертную за один лишь день жизни земной, которая не сулит ему ничего, кроме страданий новых! Я думаю, что именно в эти дни, когда угасли все страсти, кроме страсти к жизни, и собирает дьявол свою основную жатву, а отнюдь не тогда, когда страсти кипят в человеке и от их избытка грешит он напропалую.

Я всегда подозревал, что Симеон не тверд в вере, и его поведение в тот последний год лишь укрепило меня в этом убеждении. Забыл Симеон, что все расписано в книгах Божьих и никакие уловки, снадобья, ворожба, даже и моления не помогут избежать предначертанного. О чем, к слову сказать, Господь не преминул напомнить Симеону в час назначенный.

Все, что ни посылает Господь, надо принимать со смирением и благодарностью. Даже и смерть. Призывать и торопить ее, конечно, не следует, но и убегать не подобает. Ангела смерти, что к любому из нас придет, надобно не умолять об отсрочке, а сказать просто и коротко: «Я готов!» Лично я как пришел в это состояние готовности в те далекие скорбные дни, так и пребываю в нем неизменно вот уже почти тридцать пять лет. Правда, сейчас я ощущаю некоторое беспокойство, потому что необходимо мне доделать три дела, которые никто на свете, кроме меня, не сделает: эту историю рассказать, да переписать ее потом заново, и… в общем, еще один подвиг совершить, наиважнейший. А время бежит!.. Чего бы только я ни отдал, чтобы замедлить этот бег! Но, будучи в вере твердым, уповаю только на Господа, видит Он, что не о себе я думаю, не о продлении дней своей бренной жизни, а о продолжении рода нашего и о возрождении державы Русской. Дело это угодно Господу, в чем я ни мгновения не сомневаюсь, поэтому продлит Он дни мои даже и без призывов страстных. Но и молитвой пренебрегать никогда не следует, много у Господа разных дел, может закрутиться и забыть о рабе своем, лишний раз напомнить не повредит. Поэтому каждый вечер благодарил я Господа за день дарованный и выражал робкую надежду, что и следующий будет не хуже.

Вот как поступать надлежит! А всякие лекари, снадобья, ворожба да заговоры — это все от лукавого! Я этого всегда избегал. Теперь вы ясно видите, чем я от Симеона отличаюсь и почему поведение его тогдашнее вызывало во мне такое возмущение. Он-то ведь ни об одной из уловок перечисленных не забыл.

Лекари из всего, вероятно, наименьший грех, хотя вред от них наибольший. Это же какое здоровье надо иметь, чтобы из их рук живым выбраться? Но Симеон по необразованности своей и захолустному воспитанию питал к ним непонятное доверие, особенно к иностранцам, вероятно, непонятный ему язык придавал их камланиям большую убедительность. Стоило Симеону воссесть на Москве, как во все страны европейские полетели гонцы с призывами прислать лекарей искусных. Европа тогда вздохнула облегченно. Много лет из Кремля Московского не доносилось ничего определенного, сквозь плотный занавес, всегда окружавший державу Русскую, проникало лишь то, что было угодно власти верховной, люди русские избегали общения с иностранцами, послы и купцы иноземные не имели свободы передвижения и часто без всяких объяснений были запираемы в домах своих, питаться они могли только слухами, кои многократно перевирались при изустной передаче ко дворам европейским. Много слухов подобных слышал я во время пребывания в Европе, чаще других — о смерти государя московского, и опровергал их с истовой убежденностью в голосе, негодующим блеском в очах и с горечью в сердце. Но слухи продолжали ходить, и правители европейские мучились от неопределенности, коя страшит любого человека более всего на свете. Потому и вздохнули с облегчением, получив просьбу прислать лекарей, — жив курилка!. Теперь оставалось ждать вполне определенного и надеяться на искусность лекарей.