Автопортрет с устрицей в кармане - Роман Шмараков

– Как вы сказали? – вдруг спросил инспектор.

– Полная комната сверчков и нетопырей, – пояснил Роджер. – Многие подыхали, потому что он не заботился их кормить, и от этого в комнате стоял такой запах, что человеку с воображением к ней лучше было не подходить, но поскольку запах на картине все равно не изобразишь, он сосредоточился на том, чтобы…

– Нет, – сказал инспектор, – не это. Изобразить то, чего не видишь, вот что вы сказали. – Его лицо прояснилось. – Мисс Робертсон, могу ли я заглянуть в вашу комнату?.. Мне надо проверить одно соображение, и без вашего содействия я не обойдусь.

– Конечно, – сказала мисс Робертсон. – Пойдемте.

– Не знаю, на что я его вдохновил, – сказал Роджер в одиночестве, – но вижу, что все чем-то заняты, один я, как эхо в лесу, ношусь тут неведомо зачем. – Он посмотрел на картину. – Что случилось? Ведь я давно знаю Джейн и никогда не думал… то есть я хочу сказать, что это было как часть обстановки… хорошо, что она этого не слышит. Но той ночью, когда я, как и все в этом доме, побуждаемый любопытством, выскочил посмотреть, что там гремит и ругается в темноте, я увидел Джейн. Прости мне эту неточность – теперь уже трудно сказать, что именно я увидел, а что дорисовал; главное, я видел Джейн, в простом ночном наряде, с гневом, сверкающим в сонных глазах, и что в ее красоте принадлежало ей самой, а что – ночной тьме и моему воображению, совершенно неважно. Небрежность ее одежды, коридорный сумрак, молчание сельской ночи, одинокий грохот на лестнице – все придавало ей удивительную прелесть, которую я назвал бы застенчивой, если бы это хоть сколько-нибудь ей подходило. Все во мне пошло не куда надо: я хотел сказать Джейн, что я чувствую, но вместо этого начал нести обычные глупости, которые она сносила с удивительным для трех часов ночи терпением. Я позволил ей уйти в свою комнату, а сам побрел в свою; мистер Годфри наверху кончил ругаться, все стихло; и я, одинокий, пытался отвлечься от ее образа, все еще стоявшего у меня перед глазами: я говорил ей комплименты, смешил ее, сердил; самая ее досада, мною вызванная, была мне мила; как тот художник, что примешивал к краскам вино, чтобы лица выходили живее, я всюду вмешивал себя, потому что ничего другого у меня не было, и глаза мои не закрывались, пока не пришло утро. Что мне теперь делать? Скажи, – обратился он к картине, – ты ведь знаешь; в любой книжке, где речь заходит о тебе, непременно упоминается «печальная мудрость» – или усталая, точно не помню, – которая водила твоим создателем. Будь любезна, поделись своей мудростью, я очень в ней нуждаюсь.

– Очень хорошо, – сказал инспектор, спускаясь по лестнице в обществе мисс Робертсон. – Так вы говорите, «обезьяна дала мне ключ». Мисс Робертсон, у меня есть к вам одна небольшая просьба. Не могли бы вы…

На этих словах они вышли в сад.

– Не могли бы вы, – продекламировал Роджер. – Не могли бы вы. Не заняться ли мне разведением сверчков и ящериц? Это придало бы мне смысл.

* * *

– В самом деле, – сказала пастушка, – почему инспектор решил говорить с ними одновременно?

– А ты как думаешь? – спросил волк.

– Вероятно, он их подозревает, – сказала пастушка, – и собрал вместе, чтобы они не могли сговориться. Им пришлось бы сочинять на ходу, они бы путались и противоречили друг другу. Мне кажется, дело в этом. Но ты, похоже, считаешь иначе.

– Я думаю, – сказал волк, – инспектор заметил, что между молодыми людьми неладно, и решил им немного помочь. Что вернее сближает людей, чем необходимость отбиваться от общих неприятностей?

– Думаешь, он стал бы этим заниматься? – спросила пастушка. – Он ведь здесь не за этим.

– Да, конечно, – сказал волк, – но некоторым так прискучивают их занятия, что они готовы на что угодно. Так пастухи, одурев от безделья, прыгают друг через друга, пока еще дышит день, и не удлиняются горные тени, и козы не потянулись к дому, а сельские боги глядят на них из-за дерев с приметным удивленьем.

– Может, и так, – сказала пастушка. – Ты знал людей, которые так коротали время?

– Наш хозяин, г-н Клотар, – сказал волк, – однажды проделал нечто такое, по сравнению с чем быть Амуром-примирителем для рассорившихся молодых людей – вещь сравнительно невинная. Да, по совести, эта проделка была слишком хороша, чтобы ругать ее, и слишком дурна, чтобы хвалить.

– В самом деле? – спросила пастушка. – Мне казалось, он не любитель дурачиться. Что же он сделал?

– Один человек, чье имя я не помню точно, – начал волк, – но буду называть его г-н Провен, заказал г-ну Клотару картину на мифологический сюжет. Он сулил щедро заплатить и расточал г-ну Клотару похвалы, коим слава г-на Провена как знатока художеств придавала особую сладость и вескость. У него было одно условие: оставляя выбор предмета на усмотрение художника, он хотел, чтобы тот дал ему самому угадать, какие события и лица изображены на его холсте, и чтобы угадать это было непросто. Г-н Клотар обещал создать для г-на Провена все возможные трудности, какие доступны его искусству, и забыл об этом. Через неделю от г-на Провена пришло любезное письмо, где он описывал, как проводит время, воображая, в каких мифологических дебрях бродит сейчас кисть г-на Клотара. Это заставило нашего хозяина впервые задуматься над своим обещанием. Он прошелся по дому, заглядывая во все комнаты, попал ногой в мышеловку, рассыпал орехи из кулька, высунулся из окна, спустился по лестнице, вышел на улицу и стоял там довольно долго, рассматривая прохожих. Г-н де Бривуа спросил, не думает ли он встретить там триумф Вакха, роту потрепанных ахейцев или Лаодамию, запечатывающую письмо. Г-н Клотар отвечал, что знает людей вроде г-на Провена: напиши он даже бутылку красного вина и зайчатину с перечным соусом, они усмотрят в этом завтрак Ариадны на Наксосе. В таком случае все пути ему открыты, сказал г-н де Бривуа: что же он собирается писать? – Г-н Клотар сказал, что ждет, когда подвернется что-то стоящее. Г-н де Бривуа пожелал ему удачи.

Через день-другой, беседуя с г-жой де Гайарден о необычайном ливне, под которым все бывшее на улице вмиг приобрело плачевный вид, г-н Клотар услышал от нее: «Прямо как сестры Пюизье, когда они поехали в Шони смотреть маневры». Он спросил, что это за история, и г-жа де Гайарден рассказала ему, как сестры Пюизье выехали из города. Светило солнце, вереница экипажей катилась по дороге, в правое окно было видно г-на С., скакавшего верхом, а в левое – г-на Р. Г-н С., наклоняясь к окну, рассказывал, как он имел честь смотреться в зеркало, перед которым брился принц Евгений Савойский, а г-н Р., со своей стороны, отвечал на это колкостями, но так, чтобы г-н С. их не слышал. Потом г-н Р. рассказывал, как прекрасен сад в его замке, особенно ночью, когда зажигают огни и вдоль каждой аллеи сверкают маленькие лампы, а фонтаны и водометы выбрасывают алмазные брызги, между тем как г-н С. всем видом показывал, что наслышан о том, на что г-н Р. употребляет ночь, и мог бы рассказать, не будь он порядочным человеком. На другой день погода испортилась, все экипажи пришли в беспорядок. Г-н С., который выглядел ужасно, но пытался сохранять остроумие, сказал, что если таким манером путешествует наша почта, неудивительно, что в любовных письмах по их получении обнаруживается столько слез. Г-н Р. пытался рассказывать, как у него в замке устраивают жирандоли и как для этого надобно разводить порох на сере и водке, дабы огонь медленно двигался с места на место (г-н С. сказал, что это очень напоминает нашу процессию), и что жирандоль, если уж говорить о нем всерьез, хорош тем, что в искусных руках может изображать самые разные вещи, но обязательно связанные с огнем и подверженные пожарам: так, например, однажды у него была изображена гибель Трои и Эней, покидающий ее с отцом на закорках, а призрак Креусы был совершенно как живой; тут г-н Р. закашлялся и замолчал, а г-н С. сказал, что его Креусу залило дождем. Потом им повстречался полк драгун, и г-н К., который всем распоряжался, подозвал г-на Р., чтобы отдать ему приказ, и между прочим спросил, как ему драгуны, на что г-н Р. сказал, что они выше всех похвал; правду сказать, это были самые мокрые драгуны в свете, и едва ли о них можно было сказать что-то еще. Г-н С. сказал, что человек, у которого перед глазами всегда примеры высокой доблести, способен перенести и не такое, а г-н Р. отозвался, что когда все эти праздники кончатся, он первым делом пойдет смотреть похороны бенедиктинца, чтобы развеяться. Когда экипажи были в полулье от переправы, сын тамошнего губернатора прибыл сообщить, что река вышла из берегов и что г-н В. едва не утонул, пытаясь перебраться. Решено было переправляться выше по течению, но из этого ничего не вышло, поэтому заночевали в чем-то вроде риги. Г-н В., который не утонул, приготовил матрасы, которые расстелили на земле, чтобы лечь на них одетыми. Одна из дам нашла это неприличным, но остальные сказали, что не видят в этом ничего дурного и что это даже забавно. Они сидели на матрасах, держа по двое курицу, одна за ногу, а другая тянула, что до супа, то сначала все жаловались, что он холодный, а потом спрашивали, кто успел его съесть. Г-н О. скитался по комнатам, спотыкаясь о матрасы, и спрашивал, не видел ли кто венецианского посла, которого он оставил в своей карете в полном одиночестве. Ему посоветовали поискать его снаружи, потому что венецианский посол должен там чувствовать себя в родной стихии. К г-ну К. все время шли за распоряжениями, проходя через комнату дам, тянувших курицу, и натыкаясь на г-на О., искавшего венецианского посла, так что г-н К. наконец велел проделать дыру в задней стене и получать приказы через нее. В четыре часа утра пришли сказать, что мост налажен; однако все спали, включая г-на К., кроме двух дам, одна из которых проснулась, потому что на дворе кто-то воет, и разбудила другую, а та впросонках отвечала ей, что это венецианский посол и что его не надобно трогать, если ему нравится; потом они начали спорить, прилично ли разбудить г-на К., чтобы перебраться в город, и понемногу разбудили всех остальных, которые потянулись вставать, потому что холод и тощие матрасы всех утомили. Дамы, привыкшие румяниться, в это утро казались увядшими. Появился г-н С., искавший у кого-нибудь зеркало, за ним г-н Р., и г-ну С. сказали, что если он хочет знать, как он выглядит, пусть посмотрит на г-на Р. Отовсюду слышались жалобы, что люди, не имеющие никаких видов, не должны наряжаться, а в особенности увязываться за теми, кто едет в Шони на маневры, и что тому, кто не может себя оправдать, незачем и пудриться. Кто-то громко сообщал, что хочет стать отшельником и жить в согласии с собой. Сестры Пюизье, бледные и печальные, поднялись, отбросив куриную кость, которая оказалась с ними в постели, открыли шкатулку с украшениями, взятую в расчете на что-то другое, и, толкаясь головами, долго смотрели в нее. Чувства, испытываемые ими, едва ли можно передать тому, кто не ездил в Шони на маневры.