Смех Again - Олег Гладов

Вслед за этим мир перед глазами Петра Гнездилова померк. Первым ударом Яков Ежов сломал ему нос.

Мразь. Падла. Тварь.

Он бил этого пенсионера, пока лицо того не превратилось в кровавое месиво. Забрызгивая его протухшей кровью свою холостяцкую кухню.

Бил, пока рот Петра Гнездилова не стал похожим на поломанную расчёску с остатками беловатых искусственных зубьев.

Не чувствуя боли в израненных бугорках и впадинках, по которым некоторые определяют количество дней в месяцах.

Бил, пока красная пелена не спала с его глаз и он не понял: Пётр Гнездилов мёртв.

Потом Яков Ежов пошёл в свою комнату, взял «Зингер» и, помедлив, швырнул в голову лежащего на полу его кухни.

— Дарю… — сказал он и вышел из квартиры.

Труп старого коммуниста Гнездилова нашли на третьи сутки и не сразу смогли опознать.

А о Якове Ежове никто больше ничего не слышал.

— Тут сколько? Метров десять будет?..

Я ощущаю под задницей нагретый за день металл. Чую запах мазута и сухой травы. Глаза мои открыты, но я ничего не вижу: так долго смотрю в одну точку, что зрение расфокусировалось. Я слушаю Гекельберри Финна, который, поджав губы, покачивает головой.

— Ну что, брат? Сваливать пора, да? Уезжать отсюда, нах… Но ничё… ничё… у меня тоже не всё гладко вышло… меня этот шизоид Том Сойер вообще чуть не подставил… чё перь делать? Перь делать нечего… не перживай, брат…

Я слушаю Гека и не сразу понимаю, что Генка уже во второй раз обращается ко мне:

— Или пятнадцать?

— Чего?

Я смотрю на него. Мы сидим на одном из старых комбайнов. Их тут штук двадцать наставлено — местами проржавевших, местами ещё довольно крепких.

Комбайново кладбище. Приехали сюда минут двадцать назад. После обеда на пасеке, за которым мне кусок в горло не лез, Тольча уселся в свою «Победу» и поехал домой. Мы с Генкой чуть позже оседлали Атасную Пулялку и прикатили сюда. Пока ученик бегал переодеваться, Ануфрий сказал мне, сидящему на жёстком заднем сидении заведённого мотоцикла:

— А Сашка-то Мишин был крещёный…

И ушёл куда-то, широко и неторопливо шагая.

И вот мы здесь. Распаровозили штакетину и сидим, напялив на головы бумажные треуголки: Генка свернул из газетных страниц.

— Десять? Или пятнадцать? — спрашивает он. На его головном уборе портрет американского президента и первые буквы заголовка. Что-то про Ирак. На моей красуется реклама трубного завода и просроченная на полгода телепрограмма.

— Чего?

— Блин… — Генка указывает рукой прямо перед собой. — Вон до той хрени сколько метров? Пятнадцать будет?

На небольшом расстоянии от нас деревянный крест с табличкой. «Здесь будет храм Церкви Обвинения». Мы сейчас на участке, который выкупила община Семёна. И Генке зачем-то нужно знать, сколько метров от нашего вросшего в землю комбайна до креста. Я пожимаю плечами:

— Ну… может, и пятнадцать… а чё?

— Не… ты точнее скажи…

— Точнее?.. — я сдвигаю бумажную шапку на затылок. — …Точнее, десять великанских и четыре лиллипутских.

Генка ржёт так, что я тоже начинаю улыбаться. Блин… прикольный он чувак… но уезжать всё-таки надо. Хватит впечатлений.

— Ну и чё?.. Нах тебе расстояние?

Генка щелчком выбрасывает окурок. Лезет в глубокий боковой карман комбеза:

— Во!

Я беру чёрный тяжёлый предмет в руку. Взвешиваю:

— Ништяк…

Воронёный наган деда Ивана.

«Не дед он тебе», — бухтит Гек Финн. Я его не слушаю. Я вижу, что все шесть патронов в барабане.

— Попадёшь отсюда? — спрашивает Генка, забирая у меня пекаль.

— А ты чё, попадёшь?

— На чё спорим? — Генка снимает панаму.

— На Атасную Пулялку, — говорю я.

— Хо-хо! — говорит он. — Лихо!

Он смотрит на мотоцикл, стоящий совсем рядом, потом поворачивается ко мне:

— Ну а ты тогда ставишь свой плейер.

— О ,кай… — я киваю.

Генка становится на колено, берёт ствол в обе руки и —

Бах! Бах! Бах! —

делает три быстрых выстрела.

Всё. Плейера у меня больше нет.

— Ого! — говорю я, поднимаясь. Бредём к кресту. От верхнего конца, указывающего в небо, пули откололи две здоровенные щепки. Плюс одно круглое отверстие почти по центру. Рассматриваем следы пуль. Закуриваем по сигарете.

Идём обратно. Взбираемся на прежнее место. Я жму Генке руку:

— Клёвый ты чувак.

— Ты тоже ничего, Гр.

Я поднимаю бровь:

— Гр?

— Ага… — Генка кивает. — Ты же белый? Значит «Гр»…

Я непонимающе гляжу на него несколько секунд.

— Ну а я чёрный… Значит, «неГр»…

Хохочу так, что скатываюсь с комбайна и, больно стукнувшись задницей, всё равно хохочу, задыхаясь и молотя пятками по земле. Потом, отдышавшись, забираюсь обратно. Похихикиваем какое-то время. Потом Генка говорит:

— Безотказная фишка… Все смеются… — он разминает шею рукой. — Вообще, все люди предсказуемы…

— А ты? — я смотрю на его профиль.

— И я предсказуемый, — он ложится на спину и вытягивает руку с наганом в небо. Целится какое-то время в стратосферу. Говорит:

— Единственный непредсказуемый человек — это Гитлер в двадцатые годы…

БАХ!!!

Я вздрагиваю. Генка достаёт гильзу и рассматривает её. Засовывает в карман. Говорит:

— Гитлер, — один из пунктов, на которых базируется теория Ольги.

Я лежу в полоборота к нему, чувствуя горячий металл левым бедром:

— Теория? Какая теория?

Генка снова целится в небо. Говорит:

— Теория о пользе кровосмешения…

БАХ!!!

Достаёт и эту гильзу. Нюхает. Засовывает в карман.

Молчу. Перевариваю услышанное. Гек Финн тоже навострил уши.

Генка вытаскивает все гильзы. Теперь пять гнёзд пустые. Остался всего один патрон. Он чиркает барабаном о ладонь — с лёгким треском чёрный цилиндр разгоняется и крутится до полной остановки. Генка поднимает руку в небо.

БАХ!!!

— Прикинь, если бы мы сейчас играли в русскую рулетку и была твоя очередь? — говорит он. Достаёт последнюю гильзу. Прячет в карман. Кладёт наган себе на живот, а руки скрещивает под затылком.