Палоло, или Как я путешествовал - Дмитрий Быков

В России старики стали главными героями предвыборного периода. Телеканалы старались угодить им наперебой, словно руководители их имели тайное совещание. Вспомним: ОРТ демонстрирует «Трактористов» – ТВ6 отвечает «Весёлыми ребятами» – НТВ даёт подборки ретрокиноконцертов – Российский канал мечется между кино военных лет и худшими образцами социалистического реализма семидесятых. Ностальгия становится лозунгом момента. В своих предвыборных речах Ельцин, Зюганов и Жириновский на разные лады превозносят старшее поколение. Соревнование идёт серьёзное: Ельцина в Екатеринбурге благословляет старушка, кидающаяся ему в ноги (не иначе, недельки три тренировали болезную, как прыгнуть под спасителя Отечества). Никак не менее подготовленные старики исполняют при виде Зюганова песню и танец «Государь ты наш батюшка», публично поднимая транспаранты с надписями вроде «Зюганов, мы с тобой!» – и это зрелище воистину жалкое, ибо президент, с которым такая дряхлость, не вызывает ощущения счастья. Газета «Завтра» из номера в номер публикует фотоматериалы из жизни старцев, проклинающих грабителей из демократического лагеря. Старики голодают! – воет в один голос вся коммунистическая пресса. Тем временем не дремлет и Юрий Лужков – крепкий хозяйственник дозором обходит владенья свои, не забывая о бесплатных столовых. «Кормилец!» – всем своим видом говорит дежурная старушка из опять-таки дежурного фоторепортажа, но уже в демократической прессе. Соревнование воистину крутое – не просто бег котов в мешках, но ещё и со стариками на плечах. Схватив в охапку глухую бабку, будущие спасители и вожди мчались наперегонки ко второму туру. Этими же бабками и махались. Всё это было бы смешно. Простой статистический подсчёт показывает, что тема старчества и дряхлости, что называется, довлела дневи: если сегодня, всего четыре месяца спустя после выборов, демократическая и коммунистическая пресса вспоминает о наших стариках раз-два в месяц, то в феврале в прессе обоих борющихся станов на темы защиты стариков присутствовало по 25–30 материалов. Телевидение также не ограничивалось ретропоказами и провело руками и устами В. Познера целый выпуск программы «Мы», посвящённый проблемам пенсионеров. В самой постановке вопроса, мне кажется, заложена некая порочность: ну, какие такие особые проблемы есть у стариков и молодёжи, что мы все выделяем их в некие касты – это же унизительно, в конце концов! Проблема молодости – молодость, то есть неуверенность в себе и социальная неадапированность; проблема старости – старость, то есть немощь и опять-таки социальная беззащитность. Плюс к этому у стариков и детей есть все общечеловеческие проблемы, да, да, представьте себе – и любовь, и отношения с соседями, и погода, и мало ли что ещё! Всячески напоминая старикам об их старости, мы, на мой взгляд, ведём себя в высшей степени бестактно. Забота о старости меньше всего должна походить на благотворительность, подаяние, милость. Программа, в которой собирают пожаловаться на жизнь несколько десятков стариков, – обречена одновременно на зрительский успех и неуспех сущностный. Это, конечно, великое дело – перехватить у коммунистов прерогативу любви к старости. Коммунисты-то любят наших стариков прежде всего как граждан империи, как строителей социализма – демократам в этом смысле труднее. Они обречены любить идейных врагов своих, которые с началом перестройки потеряли всякий смысл жизни. Для начала, в порядке особой любви, их решили выслушать. Выясняется интересная вещь, вслух не называемая, но довольно очевидная: не отсутствие уважения со стороны молодёжи и государства, не размер пенсий, нет – стариков наших удручает драма обманутого ожидания. В дореволюционной России к старости было, в общем, довольно цивилизованное отношение, особенно среди народа. Народ относился к старикам не только с патриархальным уважением, но и с добродушным подтруниванием – нормально, без надрыва воспринималась тут старость. Если Сталин что и перенёс в Россию из своих родных кавказских традиций, так это прежде всего культ старейшины, вообще присущий тоталитарным системам. Ведь что для тоталитарной системы характерно прежде всего? – выбор в качестве критериев оценки человека каких-то абсолютно нечеловеческих, не зависящих от личности качеств. Отсюда – «землячество», процветающее в любом тоталитарном сообществе. Отсюда – культ старейшин в восточных деспотиях и в их современных микромоделях: на Руси сроду такого не было, чтобы старик всегда был прав. Напротив: «старый, что малый». Но при тоталитаризме личность не важна: она стирается. Старик есть старик и обладает правом на особое положение уже потому, что он заслужил; имеет место своеобразная выслуга лет. Жизнь, конечно, вредное производство, впору молоко давать, однако абсолютизация старческой мудрости часто оборачивается абсолютизацией маразма, старик старику рознь, как и подросток подростку, и потому два главных сталинских гипноза – культ детства и культ старости – здорово подломили психику страны. Старость так чтили, так приподнимали, что она поневоле воспринималась детьми с изначальной враждебностью. Как это не похоже на нормальную, цивилизованную дружбу старого и малого, нужную обоим, – на то, что мы наблюдаем в классической американской прозе, в «Луговой арфе» Трумена Капоте, в «Вине из одуванчиков» Рэя Бредбери… Да и сам я в Америке сто раз видел, как старик всячески бежит от педалирования своей старости. Он не считает её заслугой – нет, он хочет равенства, вовлечённости в общую жизнь, интегрированности в неё, и потому настаивает, чтобы ему наливали не меньше, чем прочим, и изо всех сил старается заниматься какой-то работой, какая ему по силам, и требует, чтобы к нему обращались только по имени, с максимумом фамильярности! В России старость была и грязна, и бедна – но возвеличена. В Америке она воспринимается как нечто нежелательное и, в принципе, не столь важное – не как награда за труды, но как неизбежное зло, которого при желании можно и не замечать. Попробовал бы кто в сегодняшней предвыборной Америке провести ток-шоу по проблемам старости: да ведь это то же самое, что публично назвать голубого голубым!

Американский старик симпатичен мне ещё и тем, что он плохо поддаётся перевоспитанию в духе нового американского тоталитаризма (регулярная жизнь, культ меньшинств, свобода выше здравого смысла). Разумеется, американцу проще сохранять здравомыслие, нежели советскому разорённому пенсионеру, который пятьдесят лет вкалывал не при Рузвельте-Трумене-Эйзенхауре-Никсоне, а при Сталине-Маленкове-Хрущёве и отомкнувшем от них Шепилове. Но советский старик, носитель традиционной ментальности, уверен, что весь мир ему должен: просто за то, что он мучился дольше остальных. Это вполне армейское, типично казарменное сознание, и, между прочим, воинов-второгодков не зря называют дедами. Именно деды всегда ворчат: вот я-то похлебал… Достоинство в России измеряется количеством выхлебанного дерьма. Представить себе нельзя, чтобы американец учитывал подобный показатель.

У России, сказал один кухонный остроумец, всегда было великое прошлое и всегда будет великое будущее. Отсюда страстная, самозабвенная сакрализация стариков и детей: старики – наше великое прошлое, дети – наше великое будущее… Но процитируем пушкинский отброшенный эпиграф к «Онегину»: «Nothing is such an enemy to accuracy of judgement as a coarse discrimination» (из Берка). «Ничто так не враждебно точности суждения, как недостаточное различение». Достаточного различения русская ментальность себе позволить не может: «Пострадал старик, пострадал» – вне всякой зависимости от того, как именно он страдал: в качестве подневольного труженика «на стройках народного хозяйства», в качестве ли стража этого подневольного труженика, в качестве ли тренера его служебной овчарки… Тут вообще было несколько прошлых и, соответственно, несколько старостей; будущих тоже много.