Палоло, или Как я путешествовал - Дмитрий Быков

Ведь всё наше население, по большому счёту, состоит из стариков и детей, и главный признак нашего общего детски-старческого маразма – вечный поиск конкретного виновника. Всегда должны быть виновники и благодетели.

Между тем отличительная черта взрослого человека – способность жить в мире, где конкретного виновника нет и противостоять надо ходу вещей.

* * *

Прогремел когда-то в Америке прелестный фильм «Красиво уйти» – о том, как три крутых старикана ограбили банк. От наших слезливых «Стариков-разбойников» картина отличалась разительно. Американская старость жаждет активности, жаждет участия в жизни – она неназидательна, дружелюбна, иронична и вообще весьма самостоятельна. Американский старик не потому бодр и весел, что богат: это далеко не всегда так. Кроме того, если мы внимательно посмотрим на финансовое положение многих молодых семей – мы увидим, что старики в России зачастую живут немногим хуже, а то и лучше молодёжи. И они заслужили это. Однако жалуются они все, почти без исключения. Весёлых и сильных духом стариков в России единицы – и прежде всего, это бывшие лагерники, сидельцы, такие как Валерий Фрид или Александр Солженицын. Первый – знаменитый сценарист, крепкий и бодрый мужчина в расцвете сил, семидесяти четырёх лет от роду, дай бог ему здоровья; перепивает многих своих учеников, а выражается так, что богемные матерщинники восхищённо краснеют. Про второго – писателя и человека исключительной витальной силы – и говорить нечего. Что ж, они чувствуют себя стариками? А Олег Волков, недавно умерший в возрасте девяноста шести лет и до последних лет разъезжавший по России, писавший книги, выступавший перед аудиториями? Вспомним великих русских стариков, таких как старый Болконский, – только ли дворянство позволило ему сохранить такую мощь, силу духа, нежелание жаловаться? А в деревнях что же – дворяне проживали? Но никогда ещё, кроме нынешнего времени, русская старость не выглядела такой жалкой, нищей, унизительной, а молодость – такой безысходно трагичной. С лёгкой руки Подниекса, царство ему небесное, на вопрос «легко ли быть молодым?» сплошь и рядом даётся отрицательный ответ, тогда как быть молодым на самом деле легко и приятно: и потрахаться можно вволю, и нализаться, и вообще ещё не пришла пора платить по счетам… Тоталитарный социум ребёнка обожествлял и угнетал, посттоталитарный – обожествлял и жалел, но никому ещё не пришло в голову заставить ребёнка забыть, что он ребёнок! Оттого такой кислятиной веет от раннеперестроечного кино о бедных и трудных подростках – и точно такой же кислятиной разит от тинейджерских полос сегодняшней российской прессы.

Я берусь точно предсказать, что ближе к следующим выборам наши будущие вожди начнут всё чаще появляться в обществе «деток, детишек, детишечек», как издевательски-точно пародирует советский слащавый миф парижский поэт Алексей Хвостенко. Будут у нас ещё шоу типа «Плакат с Мамлакат», и Лебедь поедет в детский садик, и Зюганов примет пионы из рук пионерки, и новый предвыборный ролик покажут нам – где при виде Брынцалова старуха и малыш улыбаются одинаково умилёнными беззубыми улыбками.

Одна у меня надежда – на то, что наша старость будет повеселее. Ибо молодость пришлась на эпоху гангстеризма.

В постсоветской России есть только одна категория людей, которым крушение железного занавеса добавило проблем, а в конечном итоге, возможно, вообще отняло надежды на нормальную жизнь. Это русские иностранцы, родившиеся здесь и после 1985 года получившие возможность увидеть свою историческую родину. Что называется, увидеть Париж и умереть: для кого-то эта процедура прошла сравнительно безболезненно, но кому-то навеки отшибла способность к оседлой жизни. Очень многих свидание со страной происхождения обрекло вечно метаться между нею и страной проживания, потому что заговорили какие-то гены, корни, состав крови – словом, вещи, против которых рациональные аргументы не работают.

1.

Анька родилась в столице советской Сибири, дочь русской и китайца, одного из тех китайцев, которыми наводнён русский Восток. Человек он высокий, грубый, прямой, инженер из рабочих, с замечательным упорством и железными пальцами, с мясистыми по-русски щеками и грозно-раскосыми, вполне азиатскими глазами. Интересно, что, ассимилируясь в России, всякая нация теряет только те черты, которые здесь без надобности. Те же, которые роднят историческую родину с Россией, процветают пышным цветом. Вот китайский пример: в Анькином отце ни на грош не было деликатности, утончённости, иезуитской восточной вежливости и закрытости, зато наличествовал конфуцианский культ возраста, конфуцианский же культ внешнего приличия, исконно восточное почтение к силе и определённые диктаторские замашки, вследствие которых только материнская отвага спасла однажды от физической расправы шестнадцатилетнюю Аньку, застигнутую за курением. В остальном отношения отца и дочери были идилличны, поскольку если младшая пошла вся в мать, то Анька, старшая, с младенчества была вылитая и абсолютная китаянка, только, скорее, крестьянского, грубого типа: крепкая, довольно рослая, с ловкими руками и сильными ногами (одно время даже занималась карате). У неё были карие глаза прелестного китайчатого разреза, пухлые губы, волосы а-ля вороново крыло, маленькая грудь и тот ровно-смуглый цвет кожи, который и в Китае-то довольно редок, в отличие от раздражающего жёлто-шафранного. В общем, первые поклонники у Аньки завелись уже в детсадовском возрасте.

Но, восточная женщина, она блюла целомудрие и утрату его (в восемнадцать лет, на втором курсе) восприняла как серьёзную драму, почти метафизическую. По причине этого же целомудрия она отвергла своего самого любимого человека, который упорно домогался её весь первый курс, и я могу его понять. Следующий любимый человек учился на программиста на соседнем факультете. Сама Анька была тогда студенткой местного романо-германского, поскольку увлекалась Средневековой Европой и активно изучала французский, прекрасно освоив лексику и не научившись только грассировать. Её китайскому горлу эти звуки не давались. Разговорный китайский она бегло знала от отца. Никакого интереса к Китаю у неё тогда не было, гены непостижимым образом спали и проснулись лишь вскоре после упомянутого метафизического сдвига, связанного с потерей целомудрия.

Через год она вышла замуж за своего программиста, которого любила страстно и с которым весь год экспериментировала, поскольку, оба малоопытные, они неустанно открывали друг в друге источник новых впечатлений. После третьего курса Аньку пригласили поехать переводчицей с группой наших, отправлявшихся в Китай на три недели по студенческому обмену. Её способности к языкам были хорошо известны, к тому же на кафедре восточных языков однажды услышали, как она бегло чешет с одним университетским китайцем, правильно соблюдая какие-то там тона, и все пришли в восторг.

Китай Аньку пленил, как пленила бы всякого человека отсутствующая у него, но предполагаемая, вымечтанная среда. Здесь она была не как все – там все были как она, но не в смысле какой-то нивелировки или растворения её светлого образа, а в том, что её там лучше понимали. Там все были свои, все восхищались её произношением, она неустанно заводила знакомства, и через две недели на неё вышел некий китаец с труднопроизносимым именем (обозначим его как Сунь Деньгу), который собирался делать бизнес в СССР.