Ярое око - Андрей Воронов-Оренбургский

* * *

Однако Савка о сём и не печалился. Не пристало княжескому слуге кунявкать да тютькаться с пересудами, лаяться с посадскими псами. Завертела его любовь да звонкая княжья служба. Кречеты, сокола... кони лихие, охоты дикие да прочьи забавы боярские! Князь Мстислав Мстиславич грозился взять его в поход против дерзких ляхов. «Это ли не честь?! Это ли не служба?!» Держал подо лбом Сорока и то, что пустое занятье — искать в мирном бытии счастья ратного. Надёжная слава без крови не бывает. А потому рад он был своему первому боевому крещению с татарами, когда пытал охотную удачу для княжеского стола с добытчиками за киевской заставой Печенегская Голова.

Позже не раз вспоминались ему слова зверобоя Василия:

— С почином тя, Савка! Вот тоби и щагол желторотый! Гляди-ка, як ссадил татарев стрелой! Молодца-а, яко тетеревов. А ну руби поганому башку, да в суму. В Киев свезём на погляд... Домой опосля снесёшь. Вдвоём-то вам... аха-ха-ха-а!.. веселей вечерять будет.

— Да он... ишо живой, дядя...

— Дурень! Нехристя пожалел! Он бы тя по шерсти не погладил... Выгрыз бы яйца за милую душу... Ущучь! Сокол козявок не ловит. Р-руби окаянному голову, и делу конец! Подивимся, какову цвету у них кровя... бають, синя и вонюча вельми. Руби, говорю!!

...Вернулся с головой языца в Киев Савка, да недолго маялся, что живого обезглавил.

— Волчья порода! — скрепил он. — Волчья и смерть. Пущай вам зверь в ноги кланяется.

И вот на тебе, новость! Дружины к Лукоморью, на татар-орду идут! Зашлось в ожидании сердце Савки: «Вот оно — светопреставление... начинается!» И тут же мысль о Ксении сдавила горло: «Свидимся ли ещё?..» Но удача квёлого не ищет. Помолясь, стал вместе с другими собираться в поход Савка: меч точить да стрелы... И опять случай-птица! Князь его в Галич, к княгине Таисии за хоругвью Ярое Око посылает!

* * *

...Солнце долу подалось. Месяц оскалился. Уж поздний вечер был; на синем бархате неба вычеканились серебряным поясом звёзды, когда Савка прибыл в Галич. Позади остался крепостной вал, Восточные врата со стражей; у притихших волоковых оконец липли лица, настороженные его появлением, низко кланялись признавшие его впотьмах встречные, живо вопрошали:

— А где ж пресветлый? Защита-князь?..

— Дружина где? Отчего один везверталси?

— Вам бы токмо гусей в раю караулить! — Савка по-княжески важе хмурил брови и, подрезвляя плетью коня, бросал: — Холера вас маеть. Пошто не спите?

...У княжеского подворья его остановил сторожевой караул младшего воеводы Огневца, признал, но проезду к Красному крыльцу не дал.

— Ты б ишо позже, с вурдалаками заявился. Нонче княгиня почивать изволит. Завтре к заутрене явись. Будя тоби и княгиня, и хоругва. Як дён с ней справилась матушка... Не персты, а сито кроваво...

— Завтре так завтре... Дело нехитрое. — Савка зло сверкнул блесной зубов, одёрнул плащ. — Гляди, воевода... с огнём играешь... Князь проволочек не спустит.

— Учены, не первый год под ём во служеньи... Но знаю я и норов княгини-горлицы. Не горлица, а орлица! Будь здоров, Сорока. Мы тожить тут не лапти плетём.

...Савка, серчая на воеводу Огневца, в душе расправлял крылья. У него целая ночь с Ксенией! «Вот не гадал, не чаял!.. Думку кохал лишь поклониться ей да поцелуй сорвать на прощанье, а тут!..»

Горячая со сна, Ксения вскрикнула у оконца; в одной исподнице, босая, с разбегу кинулась ему на шею, ужалась на груди. Венцом стиснув ладонями её щёки, Сорока привзгорил подбородок и жарко поцеловал в губы.

— Погодь, задушишь, окаянный! Ты уж прости... прости, любый мой! Долгонько, поди ж то, маешься? А я уснула... дура. Давай смелее, мои все в Жовтень укатили. Ей-ей не ждала... Ты сам-то як туточки?

— В хату впустишь ли, нет? Аль не рада мне? — Его глаза смеялись.

— Тьфу ты, Господи, Царица Небесная, будь ласков... Заходь, давай пособлю твои вериги сняти... Вот так... Клади тутось, у голбеца[205]... — Она взяла перстатые, обшитые железной чешуёй рукавицы, кожаный шлем, устроила на дубовой лавке.

Савка хрустно стянул через голову кольчужную одёжу, калено вызванивая мелкими стальными кольцами; Ксения приняла тяжёлый меч, повесила на кованый стенной крюк и... вновь попала в оцеп крепких объятий, чувствуя под Савкиной исподней рубахой жёсткие длинные мышцы; уловила свежие запахи дороги; ветра, лесных дубрав и чёрных бучил[206].

— Да погодь ты, шо ж мы впотьмах! Дай я тебя разгляжу.

Она вырвалась из его рук, ловя себя на радужной мысли, что жаждет побыстрее вновь оказаться в их плену. Улыбка не сходила с её губ, и всю её самоё заполняло праздничное чувство, коему было одно объяснение: «Савка! Савушка мой приехал!..»

Равно с Ксенией переживал огневое чувство и он: ласкал любаву свою взглядом жарко и неотступно. Торопился быстрее сгрести её — дивно красивую и желанную; тайно благодарил Бога, что сия чарующая, сочная красота принадлежит только ему — Савке Сороке! Он уже предвкушал, как в крупной дрожи содрогнётся её пышное, упругое тело, как запламенеют огнём её заполошные руки.

— Ксанка, нуть, где тебя ангелы носють? Силов моих нет!

— Щас, щас... — Она крутилась как белка в колесе, долго и бесцельно зачем-то переставляла рогачи[207] у печи, потом не могла запалить лучину, погодя суетилась по горнице, собирая на стол, сверкая белыми гладкими плечами.

— Ты ешь, ешь... Я смотреть на тебя стану. Уста-ал... взмок с дороги. Из Киева-то, чай, не ближний свет... Ишь, поджарый какой стал, дочиста бирюк. Савушка, а як же сталося, шо ты до меня добралси?

— Опять двадцать пять!.. Да за хоругвью я послан... Ярое Око зовётся. Нуть, благодарствую. Наелся, напился... Спать-то уложишь, красавица?

Ксения, качнувшись всем телом, подошла вплотную, упёрлась бёдрами в край стола, едко засмеялась.

— А то не жирно будет? — Она игриво вглядывалась в лицо суженого. Обветренные скулы, губы, весёлые глаза, в которых отражалось узкое оранжевое пламя лучины; упрямая складка между собольими бровями — всё нравилось ей, всё было дорогим и желанным. Ей было тепло и щекотливо-приятно, когда его глаза, яркие, как небо в погожий день, ласкали её властно и исступлённо. Вот и сейчас он бессовестно пожирал её глазами, мысленно давно сорвав с неё исподницу, под которой маняще и глубоко дышала высокая, налитая грудь, а под расшитым цветами подолом угадывались полные, словно точёные ноги...

— Нуть, не надоело дивиться ишо? — Она тряхнула растрёпанной, пушистой, как беличий хвост, косой.