Ярое око - Андрей Воронов-Оренбургский

Савка спал как убитый, без задних ног.

* * *

...Слабое и падкое до всякой всячины бабье сердце оборвалось сразу. Ксения зарыдала, как дитя. Отягощённая тоской ожидания любимого, взорванной нежданной радостью от его появления, Ксения не помня себя отдалась ему вся без остатку. Но теперь, когда схлынула опустошительная волна чарующего дурмана, греховного наслаждения, она будто очнулась, вспыхнула от отчаянья, от разбитых ожиданий и, набросив в сенях шубейку, выскочила гольём за дверь на крыльцо.

Кусая губы, она давилась плачем, вытирая тылом ладони мокрые от слёз щёки... и готова была опалить всё окрест своим яростным шёпотом:

— Я... я... всю себя задарила ему, а он... дрыхнет, як боров. И на кой ты навязалси на мою душу?! Живу, яко вдова, при живом женихе! Одна служба у него на уме да охоты соколины, пропади оне пропадом! Ах, шоб тебя первый встречный навсегда прибрал! Видно, не сыграв свадьбы, возжелал меня вдовой оставить! Поруганной девкой!.. Нуть, в кого ты такой непутёвый? Вот уйду к другому! Будет у меня муж — не чета тебе... и семеро ангелов по лавкам. Вот тады и крутись за своим хвостом, выкусывай блох.

Она опять судорожно всхлипнула: горькая бабья жалость к себе давила грудь. И на тебе — наважденье! Она вдруг со страхом почувствовала, что её как магнитом вновь тянет к нему — высокому, широкоплечему, стройному, как тополь, бесстрашному сорвиголове, ласковому Савке. Он, невидимый, снова стоял на её пути и шептал на ухо: «Дурёха, нуть чего ты, ась? Будя горюниться, любавка! Тень на плетень наводить. Ты глянь на меня... Разве забыла, кто я у тебя? Нуть? Верно, слуга княжеский. Так шо ж хочешь? Шоб я тут с тобой в девках засиделся да вконец окуклился, вышивать начал? Ну уж дудки!» — глаза его снова смеялись.

— А ты всё в дело стоящее рвёшься? — подковырнула она.

— А як иначе? Мы тут, чай, все люди княжеские... обязаны рваться. Ксанушка... любка моя! Ты уж прости меня для ради Христа... Не руби сгоряча голову. Бес окаянный попутал — вот и уснул. А насчёт тонкостев там разных ваших... сама знашь... я токмо в ратных делах петрю...

— Ай, сам ты... бес окаянный... чрево неблагодарное, — мысленно отмахнулась Ксения и уже без слёз, светлея очами, вздохнула: — Но куда от тебя, блажного, денешься? Сама знаю... приказу княжьего ослухаться нельзя.

— Верно, иначе позор и дыба.

Ей показалось, что Савка заглянул ей в глаза и утёр слёзы.

— А ты-сь справишься ли? — В уголке чёрно-зелёного глаза внезапно дрогнула слеза. — Дело нешуточное: за два дня до Киева обернуться...

— А две ночи на кой? Тем паче, я о двуконь. Поспел же за сей срок в Галич.

— Лихих людей на дорогах полно! Разбой в лесах да чащобах цветёт.

— Не боись. На то меч и стрелы имеются. Эт не служба, а службишка. Служба, Ксанка, впереди будет. И я попробую... Вот только разве не выйдет... Кабы защиту-князя не подвести.

— Коли сел на коня, о сём забудь. Не робей, Савка. Я с тобой, любый. Гони лихого коня, будь к сроку.

* * *

Ксению вернул к реальности злой табунок комаров. Крылатое племя вызванивалось под ногами шубейки и нещадно жалило до крапивного зуда.

— Ай, заразы, вы ишо тут! — Она на скору руку почесала голяшки и, задом торкнув дверь, покачиваясь в бёдрах, нырнула в чёрный зев хаты.

Уже в горнице, одевши домотканую рубаху, стоя на коленях перед иконами, она нечаянно взглянула на забытый перстенёк на мизинце и окончательно прозрела. Обида и ревность ещё щипали сердце, цеплялись острыми коготками... Но она выгнала прочь из души всех царапучих кошек.

— Святая Богородица и ты, Святый Ангеле, предстоя окаянной моей души и страстной моей жизни, не оставите мя. грешницу, ниже отступи от мя за невоздержание моё. Не даждь места лукавому демону обладати мною насильством смертною сего телесе... — истово молилась Ксения, часто налагала крест, отбивала поклоны и дышала прерывисто, бурно, будто бежала. Грудь её под белой рубахой билась, как тетёрка в силке. — Господи, Господи, прости мя, грешницу. Покарай, хучь убей громом, копьём своим огненным, но я ни о чём не жалею. Мой Савка! Мой! Люб он мне больше жизни! Без него моя доля — полынь... Сокол ясный... кровь моя! К тебе, Пречистая Матерь Божия, аз окаянная, припадая, молюся... Дура я! Набитая дура! Гляжу на мир лишь со своёного бережка! Нуть за шо встрепенулась, накинулась на него? Гадюка!

Сердце снова сдавило болью, но теперь уж за любимого Савку. Ксения поймала себя на том, что тянется рукой приласкать его кудлатую голову. «Мне бы пылинки с него сдувати... выспаться дата, а я устроила баню... Прости меня, глупую бабу, сердечко моё, Савушка! Родненький мой, прости. Вины твоей предо мной нет ни чуточки!»

...Прогорающая лучина начинала чадить, наполняя горницу горьковатым запахом прижжённой листвы. Ксения живо дала ей замену, а для себя затянула узелок на память: напрасный труд Савку пужать размолвкой... Ему сам чёрт не брат, а уж её бабий гнев и слёзы — подавно. Но она чуяла нутром, что Савка Сорока — самый надёжный из всех и ни в жисть от неё не отступится, а потому глупо с ним спорить и обижаться. Плетью обуха не перешибёшь. «Он слуга княжий, а я при нём... Да прилепится жена к мужу...»

...Всю ночь навылет простояла Ксения на коленях пред смуглыми немыми иконами; вымаливала у Бога последнюю милость — ущитить любимого, сохранить ему жизнь. За тридевять земель уезжал её суженый, к Синему Морю, биться с неведомым ворогом лютым. В висках неотступно стучала горячечная мысль: «Ужли отнимет чёрная стрела у меня Савку?!» И, не веря, всей душой не желая верить, посадская девица, вдовья дочь, продолжала молиться всемогущему Небу.

* * *

Утром, чуть свет, Савка был на ногах. На дворе, у изумрудной от лишайника кадки с водой, прогнал сонную хмурь; растёр рушником лицо, шею и торс до огня, будто гуси его исщипали; облачился в ратную одёжу, крепко расцеловал Ксению.

— Вот, я тут собрала тебе в дорожку, — она протянула ему замшевый узел. — Тут рубаха на смену, заедки разные... Может, мёдом ещё угостишься?

— Не, не можу. Уж скоро к заутрене ударють. Хоть душа и не лежит, а надоть. Дружины ждати не будут.

— Савушка!..

— Всё, пусти, Ксанка! Пусти... Нуть... всё, я сказал! Оставайся с Богом!

Ксения задрожала натянутой улыбкой, поникла взором, срезанная суровым взглядом серьёзного Сороки.

...Звякая ножнами о край кольчуги, он сбежал с высокого крыльца, вывел коней из стойла. Со скотных закутов тёк тонкий запах парного навоза и сена.

У ворот его нагнала Ксения. Она бурно дышала, была неотступно рядом и всё порывалась ещё хоть раз коснуться его рукой.

Савка, ухватившись за медную луку, метнул своё крепкое тело в седло, хватко подобрал повод, поймал носками сапог стремена.

Ксения бросилась к нему, обняла багряный хром голенища, прижалась щекой; потерянно обронила, будто не своим голосом: