Корзина спелой вишни - Фазу Гамзатовна Алиева

того, что все надежды рухнули и фронта мне не видать. Но ребята, мои дорогие ребята… Они не только не рассердились на меня, не только не отправили обратно, но сделали из веток носилки и по очереди несли меня.

Помню, к вечеру второго дня мы прибыли в Гергебиль. Там, когда наша процессия проходила через аул, старухи, вытянув шеи, смотрели на нас, а дети бежали следом. Одна старуха спросила: «Куда вы, милые?» И мы гордо ответили: «На фронт». «Смотрите, уж и детей стали брать, — заплакала какая-то женщина. — А винтовка-то, винтовка выше их роста». Нас окружили. В носилки посыпались фрукты и орехи.

А около одного дома стоял человек в военной форме с пустым рукавом, засунутым за пояс. Увидев нас, он сначала как будто задумался, а потом предложил переночевать у него. Жена его вскрикнула, увидев мою опухшую ногу, которая уже стала больше меня. Не успела я опомниться, как возле моей ноги захлопотал старик. Он, не обращая внимания на мои крики, подергал мою ногу, а потом привязал к ней кусок говядины и туго скрутил войлоком. Уснула я как убитая.

Утром веранду просвечивало солнце. А за столом сидел старший брат Хамида, мать Абдулы и наш военрук. Сидели и громко разговаривали. Я сначала даже не поняла, где я и что случилось, а поняв, не на шутку испугалась.

Домой меня принесли на тех же носилках. Мама и бабушка уже стояли у ворот. Вытянув руки, они бросились ко мне. При людях они не стали меня ругать: мол, стоит ли обращать внимание на детские шалости. Но когда мы остались одни, мама так и завопила, бессильно разбрасывая руки.

— Лучше бы труп твой привезли на черной бурке, чем такой позор! Надо же мне было родить такого ребенка?.. Твои ровесницы уже засватаны, а ты все еще играешь с мальчишками. Как мне теперь смотреть в глаза людям?!

Давно это было, давно… А память все хранит и все возвращает мне, чуть только ее потревожу…

Едва заалел рассвет, мы с дядей Туку отправились в горы. В осеннюю пору они особенно красивы спокойной, величавой красотой. В них нет легкости и бездумья весны. Они навевают грусть и мысли о вечном… Они заставляют оглянуться на пройденный путь и задуматься о постоянстве.

Об этом мы и говорили с Туку, глядя на осенние горы. И странно, даже голые, лишенные растительности скалы принимают осенью желтоватый осенний цвет.

Нас обгоняли женщины с граблями на плечах: они шли на луга — сгребать сено, укладывать скирды…

Мы с Туку присели у родничка, бьющего из-под камня. Я умылась. Ледяные капли попали в рот. Больно и сладко заныли зубы.

Возле родника, видимо, вскормленный его струей, рос желтый цветок.

Туку вздохнул. И вдруг, словно вспомнив что-то важное, вскинул голову, подмигнул:

— Ну как, дочка, думаешь, изведем ли мы пережитки?

— Непременно, Туку-даци[24]. Трудно, конечно, но ведь нам и от большего зла, чем калым, удалось избавиться. Добро всегда победит зло…

— Правильно говоришь. Даже в старину людям с большой душой удавалось победить дурные обычаи. Хочешь, расскажу, как это было?

КРОВНАЯ МЕСТЬ

Поздний вечер в ауле. Растаял, растворился в небе дым очагов. Это значит, уже приготовили ужин: сами поели и других угостили. И теперь спокойно сидят, подстелив под себя кто лохматую шубу, кто палас. Неторопливо течет беседа у очага, в руках женщин крутятся веретена, иголка тянет за собой длинную нить, спицы нет-нет да и вспыхивают отраженным золотом догорающего очага.

Только вот Умукусум сегодня почему-то не зажигала огня. Она сидит на войлоке, где совершала вечерний намаз, и никак не может подняться, словно ее пришили к нему. И молитву она не читает: язык ее словно прилип к нёбу. И плакать не плачет: слезы высохли.

Умукусум слышала, как соседка уже три раза звала ее со своей крыши. Но она не ответила. Никого сегодня не хотелось ей видеть, даже сына Герея.

Как сквозь сон слышится ей разговор соседок:

— Хабсанат, ты не знаешь, где Умукусум? Корова ее так и ходит по двору недоеная. Вернулась ли она с Сундуха?[25]

— Я и сама беспокоилась. Все смотрела, не появится ли дым над крышей. Ты знаешь, как опасно вечером в Сундухе. Чуть поскользнешься — и костей не собрать в пропасти. Но, слава аллаху, Ашура сказала, что видела Умукусум у Тагира.

— Вчера я тоже видела, как она шла к Тагиру с миской зеленых бобов. Что это Умукусум так зачастила к ним?

— Вай, будто ты не знаешь! Матери, у которой взрослый сын, приходится открывать дверь в дом невесты не руками, а ногами, потому что руки заняты подарками.

— Бедная Умукусум, ко многим домам она проложила тропинки, да все, как говорится, заросли. Неужели теперь очередь дошла и до Тагира?

— Валлах, если бы у меня была дочь, лучшего зятя я бы и не желала. Ведь сын у нее весь в отца, — дай ему омывание всех грехов, — и красивый, и высокий: рука достанет до неба, нога доходит до дна Каспия. Работа так и кипит в его руках. Ты помнишь, когда весь аул помогал Мухидину строиться, какие камни он поднимал. И как красиво камень ложился к камню. Нет, что ни говори, у него золотые руки!

— Кто скажет, что Герей недостоин их рода, пусть у того отсохнет язык. Но, — тут соседка понизила голос, — кровный враг, убивший его отца, до сих пор ходит по земле. Слыханное ли дело: сватать невесту, когда кровный враг гарцует на коне? Он что, не вырос? Помнишь, сын Хасбулата убил своего кровника, когда ему стукнуло одиннадцать лет?

Умукусум, вздрогнувшая от последних слов соседки, встала и закрыла окно на веранду, чтобы не слышать больше этого разговора.

Как она устала! У нее уже нет сил удерживать сына от кровопролития. Как трудно ей было изо дня в день твердить сыну: «Не надо убивать», «Не надо проливать кровь». Ведь Герей — ее единственный сын. И кто может поручиться, что он сам, подняв руку на кровника, не окажется убитым.

Да, она хотела во что бы то ни стало женить сына. И это, конечно, не укрылось от любопытных глаз. Всему аулу известно, что она ходила во многие дома, открывая двери ногами, да даже в такие, где девушки недостойны ее сына. И отовсюду она возвращалась, опустив голову.

А сегодня… Сегодня случилось самое обидное. Если бы не это проклятие, разве когда-нибудь она стала бы сватать своему единственному сыну