Корзина спелой вишни - Фазу Гамзатовна Алиева

далеко в горах. «Вай, баркала, — растрогался старик, поднеся к носу траву и с наслаждением вдыхая ее пряный запах. — Вот спасибо, я чувствую себя так, словно поднялся на самую высокую вершину в разгар лета».

И пучок мяты стал переходить из рук в руки, распространяя по больничной палате запах луга, пастбища, лета…

Теперь Хандулай все знала о больных, знала, кто чем болен, и каждого поддерживала не только полезными травами, но и добрыми словами.

«Это ты?! — восклицала она, входя в палату. — Да тебя сегодня просто не узнать! Какой румянец, а ведь недавно ты была без кровинки. Грех даже сказать, что ты больна!» — И женщина действительно счастливо розовела от этих слов, и в сердце закрадывалась робкая надежда. А надежда и вера приносили выздоровление.

Врачи, которые сначала подозрительно относились к этой странной женщине в пестрой одежде и с огромной кастрюлей в руках, теперь улыбались ей как старой знакомой.

Все красноречие Хандулай, которое раньше выливалось в проклятия, теперь обратилось в добрые слова. Они излечивали больных не менее, чем живительные снадобья. Уже вышел из больницы тот мужчина, ради которого она впервые пришла сюда, и старый чабан, любивший мяту, уже не раз сменился состав больных, а Хандулай все ходила и ходила в больницу, находя в этом радость и утешение, а может быть, и смысл жизни.

С годами сменились многие врачи и медсестры. Только она в своем пестром платке и таком же ярком платье, торчащем из-под белого халата, оставалась неизменной. И чудесный аромат мяты вместе с ней входил в палаты, забивая запахи лекарств. А тот, кто приходил в больницу впервые, приятно удивлялся тому, что нет здесь тревожного запаха больницы, пахнет только летом да горами.

Но все в жизни имеет свой конец. Каждый смертен под этим небом. И настал день, когда Хандулай слегла. Несмотря на уговоры врачей, она отказалась лечь в больницу и осталась в своем старом доме. Со всех аулов те, кого подняла она с больничной койки, приносили варенье, абрикосы, мед…

Хандулай тихой улыбкой благодарила людей, потому что ей, столь красноречивой прежде, каждое слово теперь давалось с трудом.

И вот однажды, когда она уже не отличала дня от ночи, потому что темный туман все время стоял в глазах, — кто-то положил ей на подушку пучок мяты. И тогда, впервые за много дней, она заговорила:

— Мята! Откройте окно. На улице лето, птицы, наверное, поют…

Кто-то раскрыл окно. Кто-то приподнял ее на высоких подушках. Она повернула голову навстречу свежему потоку воздуха, хлынувшему в комнату. И вдруг взгляд ее остановился. Она издала короткий вздох, и душа ее невидимым облаком отлетела, переходя туда, где синели горы, колыхалась трава и нежно и неповторимо пахла мята…

Вот и настал вечер, ради которого я приехала в аул. На обсуждение статьи «Замуж без калыма» собралось столько народа, что в клубе, как говорится, яблоку негде было упасть. Видно, вопрос этот по-своему волновал каждого: и молодого и старого.

Сколько в зале знакомых, что знакомых — родных лиц!

Здесь и мои учителя, и мои бывшие одноклассники, и дети моих бывших одноклассников: и те, которым уже семнадцать, и те, которым еще только семь.

И, конечно же, в первом ряду мудрый Али Курбан, дядя Туку, мои тети. Но что случилось с тетями? Они какие-то другие сегодня. Я внимательно всматриваюсь в их торжественные лица и не менее торжественные позы. Да ведь на них белые гурмендо! В первый раз после гибели моего отца они сняли черные платки.

Пока все рассаживаются, гремя стульями и переговариваясь друг с другом, я — в который раз — мысленно повторяю то, что хочется высказать, а заодно и вспоминаю, как и с чего это началось…

Помню, меня вызывал в обком секретарь по пропаганде и предложил журналу «Женщина Дагестана» поднять вопрос о калыме как о позорнейшем пережитке прошлого, который несовместим с коммунистической моралью. Он так и сказал: «Калым, к сожалению, живуч, как сорняк, и, как сорняк, должен быть вырван с корнем. Кому же еще, как не вашему журналу, заняться этим непростым делом?»

Я и сама ненавидела калым всей душой и стыдилась его, как стыдятся позорного поступка, вроде бы и совершенного не тобой, но бросившего тень на весь твой род.

И вскоре в нашем журнале появилась моя статья «Замуж без калыма».

Сколько мы получили писем! Одни негодовали: как это горянка может покушаться на древнейший обычай гор. Другие не менее горячо поддерживали меня и со всей страстью обрушивались на калым. Третьи искренне, но малодушно признавались, что не знают, чью сторону принять. Четвертые утверждали, что хоть я и права, но большинство людей еще не созрело для отказа от калыма, а потому и поднимать этот вопрос преждевременно. Пятые прямо предупреждали, что я восстановлю против себя пол-Дагестана.

Я несколько растерялась. Но из шестидесяти обсуждений, в которых нам довелось участвовать, большей частью мы выходили победителями.

И вот сегодня мне предстояло услышать мнение своих земляков, людей, с которыми я выросла… Как-то они отнесутся к этому вопросу? В какой степени коснулась их новая, современная жизнь? И только ли водопроводы, бани да газовые плиты дала она им? Или же проникла в плоть и кровь?

Поддержат они меня или оттолкнут как чужую? А если поддержат, то достаточно ли искренне? Или только потому, что своя?

Не скрою, такие мысли терзали меня, когда первое слово взял учитель нашей школы Магомедов.

— Прошлой осенью, — не спеша начал он, — ездил я по делам в Махачкалу. Присел отдохнуть в сквере. Рядом со мной сидели две уже немолодые женщины. Я оказался невольным свидетелем их разговора.

— Когда свадьба Расула? — спросила одна из них.

— Не будет свадьбы, — отвечала с горечью другая. — Разве ты не слышала, что все расстроилось?

— Что ты говоришь! Ай-яй-яй! А ведь молодые так любили друг друга.

— Любили… — не то с горечью, не то с иронией вздохнула первая женщина. — Да вот родители невесты вернули нам калым. Сказали, не хватает золотых серег и какого-то платка. А ведь ты знаешь, как трудно мне было собирать все это. Расул только что закончил техникум. А отец?.. Сама знаешь, какой с него спрос. У него ведь другая семья. Все одна копила, хотела женить сына по-человечески, как положено.

— А ты бы поговорила с невестой.

— Говорила… Она одно твердит: «Если бы любил, не ценил бы так дешево».

— Уже не меньше года прошло. А у меня в ушах все звучит расстроенный голос той женщины, — закончил Магомедов свой рассказ. — Калым —