Ангел Спартака - Андрей Валентинов

А вокруг — толпа, в цепях разбитых, со следами колодок. Кого из эргастула выпустили, кто в сараях душных заперт был. Эти за хозяев заступаться не станут!

Септимия Коса живым взяли. И его, и жену, и дочерей. Вот они, полуголые, босые, в одних туниках. Если бы не стража наша — уже бы, поди, разорвали!

— Отдайте нам! Нам! Отдайте!.. Натерпелись от волков! Отдайте!

Вот и суд. Скорый — и, конечно, справедливый.

— Хозяина на крест! Девок простелить! Хозяйке кол вогнать по самые... Будут знать будут, будут!.. Отдайте!!!

Каст — и тот растерялся. Виду не подает, но молчит, словно ждет чего-то. Оглядывается, бороду темную щиплет.

Поглядела я на Аякса — отвернулся одноглазый, плечом еле заметно дернул. Приказы, мол, не обсуждаются, госпожа Папия, сама знаешь. Сама знаешь, но...

Толпа все ближе обступает, ребят наших теснит. Оттолкнули того, что с краю, чья-то ручища вперед рванулась. Закричала жена врага Италии Септимия Коса, за плечо схваченная. За плечо, за волосы... Дернулся к ней враг Италии Септимий Кос, согнулся в поясе, древком копья ударенный. И стало мне ясно...

Может, хоть девчонок спасем?

Кто сказал? Неужели Каст?

И стало мне ясно. Все ясно! Сказавши «алеф», следует говорить «бейта». Почудилась мне сквозь близкое пламя черная узкая тень — тень Учителя.

Девчонок? Поглядела я на них, на дочерей врага Италии, от ужаса серых, покачала головой. Зря вы себе головы о косяк дверной не разбили, римлянки! А теперь поздно уже.

Шагнула вперед.

— Именем Италии!..

* * *

— А может, уйдем, госпожа Папия? Ну его, смотреть на такое! Нагляделся уже... — А ты не смотри, Аякс.

* * *

И снова вокруг ночной, сонный лес, только нестойкая эта тишина. Тихо ступаем — громко дышим. Дышим, посмеиваемся даже. Почему бы не посмеяться — победа. Пусть маленькая пока, неприметная, как зарево далекого пожара. Приказ выполнен.

Впереди — проводник (первый на жену Коса накинулся!), за ним — мы с Кастом (так и промолчал чернобородый, ни слова не вымолвил), чуть сзади — мой Аякс.

...Он-то и дышит тяжко, за всех троих. Вот только не смеется.

Тихо, тихо вокруг. Жаль, сквозь кроны звезд не увидать, поглядела бы сейчас, самое время.

Антифон

«И видел Я зло под солнцем», — сказал как-то Учитель. И видела я зло под звездами, Учитель.

* * *

— Я пойду к Спартаку сейчас же, как вернемся! Пойду — и пусть тебя судят, Папия Муцила. Ты не имела права…

— Иди, Каст. Пусть судят.

— Мы — не звери, не разбойники. Мы — бойцы Италии — не имеем права убивать. То есть убивать так... То есть…

— Угу.

* * *

Белый рассвет над лесом, белые виллы на склоне привычный уже запах пыли, знакомый скрип двери. Хорошо, если мой бог дома...

Дома! Спит мой бог, покрывало с ложа сбросив. Поглядела на него, улыбнулась. Бог есть, Эномай! Странно правда?

Бесшумно подняла тяжелый кувшин, плеснула в мраморный лутерий — с резьбой узорной, от прежнего хозяина остался. Мыться! Это — тоже от прежнего хозяина только от другого совсем. Мыться! Запах пыли, запах пота запах... Нет, не думать — мыться! Скрести кожу пемзой! Сдирать!

...Почему? Почему мне никого не бьшо жалко? Ребятам нашим жалко, Аяксу, Касту даже. Упрекал потом, судом грозил. Мы женщин и детей не убиваем, разве так можно?

Мыться!

А как — можно? Так, как мою семью, — можно? Мать, сестру, меня? Этот Септимий Кос не из мальчишек, поди, еще под Беневентом воевал!..

Мыться!

Антифон

Мы умеем лгать — прежде всего самим себе. Учитель объяснил, что не ложь это даже. Правды — «правды вообще» — нет, вот и объясняем мы самим себе, причину разыскиваем, а найти порой и не можем. Тогда, у резного лугерия, кожу пемзой обдирая, я все о семье вспоминала, о хозяине проклятом. Кто упрекнет, кто посмеет? Погорячился Каст насчет суда, никуда не пойдет он, никому не скажем. А для остальных я теперь чуть ли не героиня. Нелегко убивать, нелегко смотреть на такое, особенно если впервые.

Они не решились — я решилась.

Решилась — да вот только не из мести, просто поняла. Про месть я завтра скажу, если спросят, напомню. Цель войны — не месть, не добыча, не свобода и даже не наша Италия...

* * *

— Папия?

— Погоди, Эномай, волосы вытру.

Мой бог рядом, совсем рядом, его руки — стальным мягким обручем, его губы...

— Знаешь, Папия, думал тебя подождать, волновался. А пришел, упал на ложе... Мы ночью к Капуе этой проклятой ходили, не ходили даже — бегали.

— Ну и молодец! Да погоди ты, погоди... Вот воду расплескал!..

В такой миг ни о чем не думается — обычно. Только когда это бывает — «обычно»?

— Погоди, любимый, погоди... Я, наверно, сумасшедшая, Эномай.

— Или богиня. Или красивая храбрая девчонка, по которой я дико соскучился и которую я сейчас уроню на ложе. А что потом будет, у-у! Догадываешься?

— Догадываюсь. Потому еще и жива. Но все-таки я сумасшедшая. Знаешь, о чем думаю?

— И я догадыва... Папия, что случилось?!

— Нет-нет, Эномай. Я не ранена, и никто из наших не ранен, не убит. Просто... Просто я поняла. Цель войны — война, мой Эномай. Вот и все. А сейчас я запрещаю тебе говорить, пока сама не скажу: «Хватит!» А этого не будет никогда.

Антифон

— Вот и я ухожу, Папия, понимаешь?

На белом, белее остийского мела, лице Тита Лукреция — белые глаза. Страшные, холодные.

— Мы все уходим, Папия. Сначала — ненадолго, потом - навсегда. Оставь...

Когда это бьшо? Годом позже? Да, годом позже.

Грязное ложе, грязное покрывало, грязный, небритый римлянин. И я — на коленях.

— Я не отпущу тебя, Тит Лукреций Кар, дрянной римский выродок! Не смей спать, сдохнешь! А я буду вливать в тебя воду, вливать уксус, пока ты не выблюешь всю гадость, которой нанюхался. Понял, римлянин?! Га'

— Логики... Логики нет.

Белый мел, белые глаза. И губы белые.

Почему сейчас, в моей страшной дали, в пропасти Сатурна, вместо той встречи с Эномаем вспоминается совсем другая? Но логика есть, Тит Лукреций! Сходство обстоятельств. Мужчина, женщина, ложе, разлитая вода...

— Пей, дурак! Глотай и блюй, я лутерий подставила. Вы, римляне, только и годитесь на то, чтобы блевать!..