Религиозный вопрос в XXI веке. Геополитика и кризис постмодерна - Жорж Корм

Но спорами между тремя монотеизмами, обращающимися к одному и тому же Богу и, следовательно, к одному и тому же Откровению, дело не исчерпывается. К ним следует добавить и уклонения, ереси, особенно кровопролитные внутренние религиозные войны, которые наполнят собой внутреннюю жизнь обществ, придерживающихся того или иного из этих монотеизмов. Очевидно, гораздо более заметными они будут в христианстве и исламе, поскольку эти религии были институциализированы политически; но это не помешает иудаизму обзавестись множеством сталкивающихся друг с другом мнений и воззрений. Так называемые религии Откровения, даруемого Богом человеку через пророков или мессий, ведут, в действительности, к постоянному напряжению, рождающемуся между двух полюсов: с одной стороны, необходимости закрепить единый догмат, соответствующий самой идее единого Бога, и сделать из него обязательный к исполнению закон, гарантирующий спасение человека; с другой стороны, сложностью и изменчивостью человеческого мышления, которое в различных прочтениях будет по-разному интерпретировать одно и то же событие, предлагая расходящиеся догматические трактовки текстов Откровения.

Страсть, с которой будут утверждать эти различия, окажется ещё более сильной потому, что монотеизм жестко закрепляет мистическую потребность человека и ограничивает историческое видение единым процессом метафизического свойства (заданным ожиданием Конца света, который наступит с приходом или возвращением мессии[206]). Потребность в институционализации религиозного закона становится совершенно законной, раз требуется обеспечить ход истории и гарантировать осуществление её целей; автономия политической деятельности в таком случае оказывается невозможной. Отсюда размах религиозных споров, захватывающих политическую и социальную жизнь, а также использование религиозных позиций и их догм в борьбе политических амбиций. Отсюда же понятия «ереси», «отлучения», «исключения», которые ведут к расколу и явной или скрытой войне адептов одной и той же религии и одной и той же концепции единого Бога. Раскол и инакомыслие зачастую возникают из потребности сокрушить или хотя бы смягчить абсолютизм власти, легитимированной отсылкой к религии; также они могут сформироваться из-за желания утвердить коллективную идентичность, притесняемую иностранным завоевателем.

Как мы видели в третьей главе, история христианства изобилует подобными спорами, в которых противоречивые теологические страсти вырождались в открытые войны или расколы, происходящие внутри единой Церкви. Восточное христианство, едва сформировавшись в Антиохии, сразу же испытало на себя удар многочисленных расколов, связанных с яростными дискуссиями по поводу различных взглядов на природу Христа. Затем Византийская империя утвердила своё господство во всей Малой Азии и попыталась силой навязать единство религиозной догмы, что вызвало ожесточенную реакцию во всём регионе, где различные местные Церкви не собирались отказываться от своих частных учений и от своей свободы религиозной экзегезы. Это породит Церкви, которые приобретут автономию и будут враждовать друг с другом. Затем пришло время раскола Римской церкви и Византийской, раскола между римскими католиками и греческими православными, который Эдгар Кине описывал так: «Если понять суть этого раскола, у греков можно обнаружить упрямую убеждённость в том, что они больше всех остальных работали над формулировкой догматов и потому они не желают отдавать никому другому право распоряжаться тем, что в значительной степени является их собственным творением. Бунт гордыни, а не только совести! Несомненно, вся Греция воспротивилась идее, что её язык и гений сгинут перед словом и авторитетом Италии. Афины, сколько бы обращённых в них ни было, не могли пойти на это унижение: город Гомера, вскормивший столько мучеников, не был готов подвергнуть себя бичеванию в свете своей былой славы»[207].

Кине, размышляя над причинами этого первого великого раскола в христианстве[208], высказал блестящее замечание: «Признаюсь честно, что чем больше я изучаю этот знаменитый раскол IX века, тем меньше я вижу в нем взрыв страстной мысли, спонтанного убеждения, которое заставляет бросаться вперёд, не раздумывая. Мне кажется, что Греция сама ищет повод для раскола, пытается осуществить его несколько веков и стремится, проявляя немалое политическое чутье, отыскать вопросы, из-за которых она может поругаться с латинянами, не пороча себя перед Небом. В конце концов ей это удаётся; но эти добровольные расколы, в которых половину дела решает дипломатия, порождают ученых, а не мучеников, фотиев, а не лютеров».

Когда же Византийская империя начнет клониться к упадку, образуется глубочайшая пропасть, причины и значение которой мы уже не понимаем, если не считать вопроса о верховенстве престолов, претендующих на управление Церковью. Но ненависть вырастет настолько, что Константинопольский патриарх предпочтет «тюрбан турка», готового завоевать Константинополь, «тиаре Папы» Римской церкви. В этот момент, в 1453 году, разрыв достигает предела, а наследником исчезнувшей Византии становится Московская церковь. Но о себе заявляет уже и другой разрыв, который случится через несколько десятилетий внутри Западной Церкви: он приведёт к знаменитым «девяноста пяти тезисам» Мартина Лютера, обнародованным в 1517 году. Как мы уже видели в третьей и четвёртой главах,

Европа в это время вступила в век насилия, открывающий цикл непримиримых войн, кульминацией которых через много-много лет станут две мировые войны.

Протестантизм, подлинную религиозную революцию, одержавшую победу во многих странах Северной Европы, можно считать образцом фундаменталистской революции – в том смысле, что протестантизм намеревается вернуться к основаниям, к источникам божественного авторитета, открытого священными текстами. Эта фундаменталистская революция заново открывает для себя Ветхий завет, порой прочитывая его буквально, возрождает эсхатологические надежды на Обетованную землю и на возвращение Мессии и тут же утверждает веру в предопределённость, которая следует из божественного всемогущества; она облегчает и упрощает сложную конструкцию католической теологии, представляющей Римскую церковь единственным источником интерпретации христианского Откровения и вытекающего из него политического суверенитета. Поэтому мы не должны сегодня удивляться тому, что обращение к религиозности, практикуемое США, проявляется в своей фундаменталистской форме возврата к источникам как возрождения (revival) и буквального прочтения первого богооткровенного текста, Ветхого завета. Это фундаменталистское возрождение позволяет и иудаизму, который отныне располагает собственным центром распространения в виде государства Израиль, восстановить своё потерянное место в сердцевине Истории, как оно мыслится его религиозной концепцией.