Прощайте, скалистые горы! - Юрий Семенов

На другой день Громов заболел. Он никому не сказал об этом. Но поднялась высокая температуpa, и разведчики заметили, что с товарищем творится что-то неладное. Громов сказал, что болит горло. Чистяков осмотрел его и установил двустороннюю ангину в тяжёлой форме… Дальше на шлюпках плыть было невозможно, и Ломов принял решение идти пешком.

Положение отряда с каждым днём осложнялось. В ночь проходили не более десяти километров. Кончились запасы продуктов, а выпавший снег завалил последнюю поддержку — грибы.

Всё сильнее одолевали голод и холод. Забота о двух раненых и больном легла на пятерых изнурённых разведчиков.

Ломов и разведчики придумать ничего не могли. Однажды отряд остановился около затерявшейся в сопках малоезженой дороги. И вдруг под вечер увидели повозку с ящиками и бочкой. Немец-ездовой шёл рядом и, видимо, не торопился.

— Кажется, наши тылы подходят, — серьёзно сказал Ломов, повернувшись к Чистякову. Нельзя было не понять командира.

Чистяков позвал с собой Борисова. Они вышли наперерез повозке и навалились на немца у поворота дороги. В первый момент наступило разочарование. Ящики оказались пустыми, но бочка… была наполовину заполнена солёной треской и пикшей. Бочку свалили за дорогу, сняли вещевой мешок с убитого и остановились, не зная, что делать с лошадью и телегой. Решили пустить дальше. Борисов стегнул лошадь ремнём, она закивала головой и тихо поплелась. Скоро вся рыба была на сопке, в отряде.

С жадностью набросились на солёную треску, ел даже больной Громов. Прибавились силы, пошли быстрее. Перед тем как увидеть море, окончательно встали на ноги Громов и Реймо…

Сейчас на сопке тоскливо выла поземка. Матросы пригрелись в укрытиях, дремали. Чистяков старался уснуть и не мог. Он ворочался с боку на бок, вытягивал ноги, но, почувствовав холод, поджимал их.

— Расскажи что-нибудь, Фома, — сладко, вслух зевнув, попросил Чистяков.

— Хотите расскажу, как познакомился со своей женой? — с охотой ответил Шубный.

— Рассказывай, интересно, наверно, — поддержал Борисов, поворачиваясь на бок и закуривая.

— Да есть немного. Всю жизнь у меня так: с приключением да несчастием. Было это лет двадцать назад. Приехал я из Архангельска на родину, в деревню. Ребята, с кем рос, косятся на меня. Вишь, говорят, городской, свой в доску и портки в полоску. Так уж они донимали меня этими штанами, хотя я их брюками называл. А какие там брюки! Клетчатые с зелёной полоской. Раньше я их по праздникам надевал, долго носил, а они как новые. Короткие только стали и карманы порвались. Любил руки в карманах держать. На ногах ботинки «джимми». Носок у них, как у гуся, а нога у меня, сами знаете, большая. Иду я в этих «джиммях», больно, аж слёзы на глаза навёртываются. Я улыбаюсь, иду. Рубашку белую носил «апаше». Её мальчишки «шабаш» прозвали. Всё, значит, чин-чином. Хожу козырем по обочине дороги, где пыли меньше, чтобы «джимми» не запылить. До речки и обратно.

— Рыбу удить ходил или купаться? — спросил Чистяков.

— Да, больше некуда было идти, чтобы перед всей деревней щегольнуть. Вздумал я, нечистая сила, искупаться однажды. Жарко стало, а комаров — тьма, полсекунды спокойно не посидишь. Я с дури разденься в кустах — и в воду. Она чистая, прозрачная, камушки на дне видно. Неглубокая, а быстрая, так и несёт. Долго купался, а вылез из воды — обмер… Все кусты облазил, на четвереньках ползал, нигде нет…

— Чего нет-то? — спросил Борисов, отдавая Шубному дымящуюся самокрутку.

— Штанов моих нет. Ни рубахи, ни ботинок, ни… в общем, ничего не осталось. Я ещё долго ходил по кустам, стараясь найти злодея. Или, думаю, не спрятано ли где? Вдруг что-то загремит, покатится! Смотрю: девушка стоит, шабра Иннокентия дочь. Таз с бельём выронила и руками рот закрыла. Перепугалась, значит, моего вида. А я не меньше её оробел. Присел и кустами закрываюсь. Она, видно, узнала меня и начала быстро бельё собирать. Думаю, сейчас уйдёт, пропал я тогда. «Девушка! — говорю. — Не пужайся. У меня несчастье, бельё стащили. Богом прошу, выручи, сходи домой, принеси». Она подошла к дереву, закрыла веткой лицо, а сама нет-нет да и покосится на меня. Потом как рассмеется, а у меня слёзы на глазах навёртываются. Позор, думаю, какой! Осрамили. Она долго хохотала, потом отвернулась и молча ушла. Только издали крикнула мне: «Жди, сейчас принесу», — Шубный тяжело вздохнул, несколько раз глубоко затянулся самокруткой, разбрасывая в разные стороны хлопья дыма. — Помню, долго ждал. А время тянулось медленно, как перед сменой на вахте. Стал подумывать: наверно, обманула, не придёт. Но нет, пришла, принесла. Натянул я заплатанные штаны брата, и босиком пошли с ней вдоль речки. Разговорились. И так до темна гулял я с ней, своей Натальей, будущей женой, значит. — Шубный последний раз затянулся самокруткой, посмотрел на улыбающиеся лица разведчиков, определяя, какое впечатление произвел его рассказ…

Ломов так и не отдыхал, пролежав с наблюдателем за камнем на краю сопки, выходящей к заливу, пока не возвратился Реймо. Норвежец пришёл в валенках, полушубке, меховой шапке. Его нельзя было узнать.

— Товарищ командир! Всё в порядке, нас ждут, — по-матросски доложил он подошедшему Ломову. — Немцев нет, в посёлке одни старики и старухи…

Отряд снялся с места, вышел к заливу и осторожно добрался до дома дядюшки Реймо. Около приоткрытой двери в сенях остался на вахте Чистяков.

Дом был небольшой, ветхий, с покосившимися стенами и покатым неровным полом. Кроме стола, двух лавок и деревянной кровати из обстановки ничего не было. В одном углу, у двери, свалена куча сетей, в другом, у печки, — аккуратно сложен хворост. На широком подоконнике — ведро с водой и большая кружка. На столе блюдечко с тюленьим жиром и двумя горящими фитильками.

В первый момент разведчики растерялись, увидев убогое жилище, стояли, не зная, что делать. Старики встретили их приветливо, что-то говорили, и только по жестам можно было догадаться — просили быть как дома. Все разделись, расположились на полу, пока старик со старухой суетились около печки, с любопытством осматривая небывалых гостей. Ломову невольно вспомнилась сказка Пушкина о рыбаке и рыбке.

Роми суетился не меньше стариков. Он ковылял из угла в угол, помогал разместиться, напоил всех водой, а Башеву и Громову расстелил свой старенький, короткий полушубок.

Дядюшка Реймо — горбатый, безусый, с реденькой седой бородёнкой в виде полумесяца, был очень шустрый, энергичный. Он резко и звонко покрикивал на свою дряхлую, согнувшуюся старушонку.

— Торопит женку, — пояснил Роми. — Не видишь, говорит, гости какие у меня. Вот радость-то под старость лет. Кого увидели, кто навестил! Не хочу умирать, завтра же пожгу гробы.

Ломов перевёл слова Роми матросам.

— Неужто и впрямь гробы держат? — удивился Шубный, повернувшись к Ерошину.

— Кто её знает. Обычай, видно, такой. Так тебе лучше знать, северянин, — ответил Ерошин.

— Это же мне лучше знать? У нас старики чем старше, тем больше жить хотят. Здесь чудно как-то.