Мир, который сгинул - Ник Харкуэй

Тащу носилки. Иду за Тобмори Трентом.

Мы выбегаем за угол, взбираемся на небольшой подъем, и вокруг становится гораздо, гораздо шумнее. Мы – в городке, где множество людей с большим оживлением и наугад убивают друг друга. Дым уже не поблизости, а всюду. Мимо носятся какие-то штуки – оказывается, пули, а я совсем не пригибаюсь (Ма Любич пришла бы в бешенство), но в меня и не попадают. В Тобмори Трента тоже, хотя это выше моего понимания: он не столько забывает уклоняться, сколько решил не вертеть головой наудачу – предпочитает не играть в такие лотереи. Топ-топ-топ вокруг нас издают не тысячи котят, забравшихся в лоток – валится со стен каменная кладка. Весь город словно построен из песочных часов: песок сыпется вниз, и когда в верхней половине ничего не останется, город станет на этаж короче и по большей части рухнет. Минут эдак через восемь.

Трент ведет нас в переулок, где воняет мочой, кожей, жареным мясом, горящей резиной и чем-то еще, чему мои животные инстинкты вовсе не рады. По неясной причине никому не пришло в голову тут пострелять, и, если не считать случайных сквозных пуль, это самое безопасное место в городе. Дома красивы своей обреченностью. Построенные из песчаника и цемента, выглядят они современно и вместе с тем старомодно – мол, ну да, плиты ворочали подъемным краном, но сами дома точь-в-точь такие, как сотни лет назад, когда главным строительным материалом была грязь. Иногда попадаются большие квадратные постройки (фабрики, отели или многоквартирные здания), сделанные из того же цемента, но похожие на угловатых подростков, ноющих, какое все вокруг старое, маленькое, скучное, ничего интересного не происходит, и – боже! – почему здесь нет торговых центров? На некоторых даже красуются рекламные щиты, но, что они рекламируют, неясно. Впрочем, на моей родине тоже полно вывесок, которые без текста не имеют смысла… И тут какой-то кретин начинает бомбить город.

К этому выводу я прихожу потому, что мои ноги трясутся, как желе, здания вокруг вздрагивают, а один рекламный щит валится набок, и половина улыбчивого лица пробивает крышу жилого дома, за которой видна пустая кухня с кровью на стене. Потом что-то грохочет, и Трент предлагает остановиться, хорошенько все обдумать и понять, что стряслось, мать вашу. У врага артиллерии нет, значит, любые бомбы, падающие на город, – наши собственные и, пока мы здесь, падать не должны. Какая-то старуха (или опасный повстанец, переодетый старухой), а скорее просто женщина средних лет в лохмотьях, которой нужно срочно принять ванну и провести пару месяцев в мирном месте, трогательно машет нам рукой и велит убираться прочь.

Над головой что-то вспыхивает. По-видимому, это бомба, падающая между отелем «Американская Касабланка Рика» (название явно посягает на авторские права, но здесь уже нарушено столько прав, что за чью-то интеллектуальную собственность волноваться глупо) и магазином игрушек. У обоих зданий большие стеклянные фасады, которые еще не успели превратиться в песок. Вспышка очень яркая, и я завороженно останавливаюсь на месте. Стекла выгибаются и лопаются.

Трент сшибает меня с ног, и мы вместе падаем на стену разрушенной прачечной. Он считает. Раз, два, три… мимо со свистом пролетает облако лезвий, разбитого стекла, которое вспарывает землю, звякает об опоры навесов и легко разрывает брезент. Осколки – некоторые размером с крошку рыбьего корма, другие с тарелку – падают вокруг нас.

– Пронесло, – беззвучно, одними губами произносит Трент. Или кричит, а я просто оглох.

Он вскакивает, хватает носилки и бежит на главную площадь, в Ад Покалеченных Мужчин. Алина (совершенно неуместная здесь Алина с гостеприимными бедрами и сомнительной отвагой, по которой я отчаянно скучаю в эту минуту и которая отчего-то превращается в Элизабет Сомс, какой я видел ее последний раз в Криклвудской Лощине) отчитала бы меня за такую метафору, ведь часть трупов, полутрупов и господи-надеюсь-трупов на площади – слабого пола. Старуха/повстанец/обычная женщина, гнавшая нас прочь, превратилась в кусок мертвечины из тряпок и костей.

Пахнет гарью, что-то трещит: вспыхнул грузовик – нет, два, и один из них уже горит синим пламенем. Мимо к огню пробегает здоровый детина – журналист, неожиданно бросивший камеру. Из грузовика доносятся крики, потом кричат уже повсюду. Журналист орет своей команде, сюда, кретины, на помощь, а те вдруг его понимают и поражаются новой мысли, что можно рисковать жизнью не за газетную статью, а ради спасения чьей-то еще. Они напуганы и слегка смущены этим открытием. Вскоре детину приходится оттаскивать – грузовики вот-вот взорвутся. Они и взрываются, но никому нет дела. Журналисты стоят и озадаченно смотрят на тех, кого спасли, не представляя, что с ними делать дальше.

Тобмори Трент проворно скачет по Голгофе – и не скажешь, что минуту назад чуть не подорвался. Он больше похож на человека, вернувшегося домой к ужасному, но привычному безобразию. Рывком открыв рюкзак, он делает что-то жестокое и необходимое, солдат взвизгивает и говорит «Спасибо», а потом не может остановиться и все бубнит «спасибо-спасио-саибоаибоаибо». Трент вырубает его ударом в голову – медикаментов мало, а голове этого парня ничего не сделается.

Среди луж человечьего сока появляются и другие носильщики, все как на подбор длинноногие и серьезные. У них в рюкзаках тоже бинты, шины и другие приносящие облегчение вещи, о которых лучше помалкивать. Один носильщик лежит на земле – должно быть, пришел прямо перед нами, парнишка по имени Бобби Шэнк. Я несколько раз видел его за обедом, махал ему, он кивал в ответ. Теперь у Бобби Шэнка дырка во лбу, но крови очень мало, и он еще не умер. Так бывает. По телику, если тебе стреляют в голову, ты умираешь, а на войне можешь выжить и потом даже жить. Бобби Шэнка положили на его собственные носилки, а напарник перевязывает солдата с несерьезной травмой головы, чтобы тот занял место Бобби и унес его с площади. Я отворачиваюсь. Бобби Шэнк выживет, но ничего хорошего его не ждет. Только если не случится чудо, а чудесами они называются именно потому, что их не бывает. Я бросаю взгляд на Трента: он тоже видит Шэнка и трясет головой – мол, держись, с тобой-то все нормально. Потом он говорит, чтобы я перестал пялить зенки, как сраный турист, и брался за дело. Он произносит это без злобы, наоборот – как будто я прошел испытание.

Носильщики откуда-то узнали, все вместе или по отдельности, что они здесь нужны, разделились и теперь прибывают на площадь разными путями, чтобы свести к минимуму собственные потери и максимально увеличить эффективность работы. Всем им плевать – и даже мне, ведь я здесь, и мы будем работать до победного конца, – что какой-то болван в нескольких милях отсюда бомбит город, пока мы еще в нем. Придет время, и эта сволочь получит сполна. В его постели будут кишеть подкожные клещи, огненные муравьи отложат яйца в его брюках. Все самые жестокие школьные проделки унизительной местью обрушатся на его голову, и он будет молить нас о пощаде, покуда не умягчим мы гнев свой. Офицеры и прочие военные этой армии дураков затвердят одну истину: «Не шутите с носильщиками, ибо они безумны и живут по безумным законам».

Мы помогаем без колебаний и дискриминации. На не-войне заведено помогать всем раненым, и иногда я перевязываю солдат, орущих по-русски или на языке коса. Я надеваю хирургические перчатки, поверх натягиваю еще пару – по распоряжению Трента («У некоторых бывают такие болезни, что их боятся даже микробы»), – сую пальцы в новые искусственные отверстия, ищу эластичные концы лопнувших артерий и вытаскиваю их наружу, пока Трент накладывает швы и орет, что он ни хрена не врач, а санитар, и надо унести этого парня, но нет времени; унесешь одного – потеряешь четверых. Сортировка больных продолжается. Мы дарим облегчение около часа (хотя я состарился на четверть века), когда внезапно раздается гром, и все вокруг становится не белым, не черным и даже не серым, а синим: темно-синим, цвета океана; меня не подстреливают, случается кое-что другое.