Я и Софи Лорен - Вячеслав Верховский

Я понял: отмолчаться будет дико. И с места – Брамсом – я вношу ей ясность:

– Брамс!

Подсказка? Еще бы! Но акустика такая, хоть святых выноси – не услышат. Словом, акустическая яма.

Рейва, естественно:

– Что? – всматриваясь в зал. – В чем дело, товарищ? Вам плохо?

И тут я поднимаюсь во весь рост – и оглашаю еще громче и зычней:

– Брамс! – я не могу уже молчать! Чтоб она не путала со Штраусами.

А она… Вы знаете, она мне говорит с такой обидой:

– А что вы на меня кричите? – со слезой. – Сегодня праздник, между прочим: Вагнер, Брамс! – во-во, уже теплее: Брамс. – Все сидят со словами спасибо – а вы…

Я тактично что есть силы рявкнул:

– Брамс!!!

До нее дошло, но, очевидно, в искаженном свете. Женщина! Она ведь и на сцене будет женщина. И на мое «Брамс» она мне представляется:

– А-а, очень приятно! А я – лауреат всесоюзного конкурса Людмила Рейва, вот и познакомились!

Публика заметно оживилась. Выходит, Рейва ей удачно пошутила. А я остался полным дураком.

Я заметил: когда в ударе я – я не в себе:

– Брамс! Пять! Букв! Какой глубинный! Слышите?! – уже чеканю, как монетный двор, и – о, вот тут она услышала:

– Хватились, – отпарировала Рейва, человек большого, но недалекого ума, и иронически соорудила книксен. – Брамса мы закрыли первым отделением, – так, как будто он идет по накладной. Все в ее поддержку засмеялись, будто я действительно проснулся, но только отделением поздней. – А во втором отделении исполняется сто семьдесят Вагнеру, который Рихард, который «Тангейзер», который «Риенци», который «Лоэнгрин», собственно, вступлением к «Лоэнгрину», в смысле к третьему действию, мы, пожалуй, и откроем наше второе, в смысле отделение, в общем, концерта… На сцене – симфонический оркестр донецкой… имени… Дирижер… лауреат… всеукраинского… Итак, Рихард Вагнер… Попрошу аплодисментами…

В душе я скрежетал всеми шестеренками. И я еще раз с места:

– Брамс – пять букв!

– Да он же пьяный! – кто-то прошуршал.

А я был трезвый, как в тылу врага.

– Так, – не выдержала Рейва, – я, кажется, уже теряю терпение. У нас же такой юбилей, Вагнер, Брамс! Девочки, прошу! – и кому-то в зале помахала. – Вера, Валя!

«Девочки, прошу!» – но кто они такие, эти девочки?

И вот тут они и возникают, две бабки бойцовской породы, что-то вроде службы безопасности, Валя и Вера, которые чуть что, так очень быстро. Подлетают эти дюжие ко мне. Им бы по метле – и все в порядке. Естественно, им что Вагнер, что Брамс, лишь бы не было войны. Они хватают меня под руки, вот так, и приглашают прочь меня на выход.

Уединив меня в фойе, они покинули.

А знаете ли вы, какой зал в Донецке по акустике самый лучший? Никогда не догадаетесь. А я скажу, а я отвечу: по акустике лучше зала, чем фойе донецкой филармонии, в Донецке, между прочим, не найти. Притом что в зале ни черта не слышно. Но в фойе! Как звучал там Вагнер, как звучал! И это стало для меня открытием сезона. За всю историю в фойе я хлопал первым. И оттуда я подал впервые бис…

Когда пошел – на бис – «Полет валькирий», я от счастья чуть не умер, я уже готов был вместе с ними. Мне было так легко и хорошо, что казалось: можно и взлететь…

Уже в фойе: я быстро одеваюсь. От греха подальше.

Но грех, он, кто не знает, приставучий. Вера-Валя! Они идут прямой наводочкой ко мне:

– Пройдемте в музыкальную подсобку.

И неотступны так, что мне не смыться. Прихожу я под конвоем – вижу: она, в неверном свете, Рейва, музыковед Людмила всесоюзного. Я еще подумал: что еще?!

– Это вы срывали юбилей? И зачем вам это было надо?!

– Я не срывал, я правды домогался…

Она многострадально:

– Какой правды?

И сложив ладошки на худосочной груди дилетанта, я, чтоб хоть как-то ей напомнить:

– Брамс! Какой глубинный…

– Ну же, ну!

– Какой глубинный смысл в этих шести буквах! – я вздохнул.

– Спасибо за цитату. Ну и что? Все верно. Ну и что же?! Говорите.

Я:

– А то! Глубинный смысл в пяти!

Она уставясь соловьиным взглядом:

– А вы уверены?

Ну как вам это нравится?!

Я в конвульсиях:

– Считайте сами! Я не буду вам мешать! Бы-ры-а-мы-сы!

Но она считать не пожелала, а со стола вручает мне поношенную книгу:

– Над вами даже дедушка смеется!

Раскрывает – точно: какой-то дядька мне с портрета ухмыляется.

Я:

– А это кто?

– А кто? Читайте ниже.

Читаю ниже. Я не понял… «Iоганъ Брамсъ», да-да, Брамсъ. Раз, два, три… О боги, ровно шесть! Что за черт? Но нет, это не черт, а издание Циглера, 1907-й, Санкт-Петербург. А вот и та самая строка, еще подчеркнута: «Какой глубинный…» Разумеется, в шести.

– Я готовилась по ней, по этой книге. Я прониклась. Посчитайте сами: ровно шесть!

Я Рейве не ответил ничего. Хорошо, что я умней своих поступков.

Пришел домой, рассказываю маме, а она играла в детстве на рояле. И что я выясняю? О, и что же?! Что Штраусов не пять, а их четыре.

Но сказать об этом было уже некому…

Зависть

На улице молодые, он и она, очень нежно и красиво обнимались. Мимо шла старушка. Остановилась. Будто прикипела. Смотрела-смотрела, а потом не сдержалась и буквально влезла между ними:

– Перестаньте обниматься! Можно подумать, это кому-нибудь интересно!

Один

Как с пеной у рта доказывал мне один патриот, «ничто не сравнится с красотой русской жабы…»

Химия и жизнь

Когда наступает реакция, евреи растворяются вдали.

Ошибка баснописца

Как бы квартет, состоящий из осла, козла, мартышки и медведя, ни садился, как бы ни играл, – успех будет ошеломляющим!

Головка

Кудрявая головка. Локон кокетливо зажат краешком рта.

– Зачем? – спрашиваю, уже любя.

– А чтоб ветер не унес парика.

Будь ты проклята, человеческая искренность!..

Великий перелом

Да, перелом у нас был. И тоже великий. Но все опять срослось не так: например, срослись бандиты и милиция…

Тост