Мир неземной - Яа Гьяси

ванную и нашла ее там, в ванне, с пустой бутылкой «Амбиена» на столике.

Я больше не хотела видеть полицейских, поэтому набрала пастора Джона.

– Тише, милая, успокойся, – попросил он, а потом запаниковал: – Боже, боже. Просто жди там.

Скорая приехала еще до пастора. Медики подняли маму на носилках. Она не могла на меня смотреть, лишь твердила «прости» и «я должна была его отдать».

– Что? – спросила я. – Кого?

– Он хотел забрать Нана в Гану, а я не дала. Ох, Awurade, почему, почему я его не отпустила?

Пастор Джон вошел, когда врачи забрали мою мать. Мы вышли из дома вслед за носилками, и я почти не слушала, как пастор получал инструкции от медперсонала. Я зажмурилась так сильно, что почувствовала напряжение во лбу. Я плакала и молилась.

Глава 41

Пастор Джон жил в ярко-желтом доме примерно в трех кварталах от церкви. Там были две пустые спальни, потому что старшие сыновья уехали, перебравшись в другие церкви в Алабаме, чтобы самим стать молодыми пасторами и хористами. Меня поселили в комнате старшего мальчика, а Мэри, их дочь, осталась с тетей. Я до сих пор не понимаю, почему они отослали Мэри. Может, думали, что несчастье моей семьи заразно.

Мать доставили в психиатрическую больницу в Бирмингеме. Та находилась примерно в полутора часах езды, но мама не хотела, чтобы я видела ее там, поэтому, невзирая на мои мольбы, пастор Джон и его жена Лиза так меня никуда и не повезли. Вместо этого я осталась в комнате Билли. Я ходила в школу. Я говорила как можно меньше и отказывалась ходить в церковь по воскресеньям.

– Я уверена, твоя мама хотела бы, чтобы ты помолилась за нее в это воскресенье, – сказала Лиза. В ночь, когда я приехала, она спросила меня, что мне больше всего нравится есть. Я не могла соображать, поэтому сказала ей – спагетти с фрикадельками, блюдо, которое я пробовала всего несколько раз. Моя семья редко ела вне дома, а мама готовила только ганские блюда. Той ночью Лиза приготовила большую порцию спагетти с фрикадельками, и мы втроем ели практически в тишине.

– Не пойду в церковь, – заупрямилась я.

– Тебе сейчас нелегко, Гифти, но помни, Господь не дает нам крест, которого мы не могли бы вынести. Ты и твоя мама – воины Христовы. Ты справишься.

Я запихнула в рот целую фрикадельку и медленно жевала, чтобы не пришлось отвечать.

Моя мать пробыла в больнице две недели, поэтому две недели я жила в доме пастора Джона, изо всех сил стараясь избегать его и его жены. Ела холодные фрикадельки из холодильника всякий раз, когда оставалась в одиночестве на их кухне. Через две недели приехала мама. Я ожидала, что она будет выглядеть иначе, более энергичной, более живой, но нет. Такая же усталая, такая же грустная. Она поблагодарила пастора Джона и Лизу, но не сказала мне ни слова. Мы молча поехали обратно в наш дом, а когда заехали в гараж, посидели там секунду, заглушив мотор.

– Прости, – сказала мама.

Я не привыкла слышать ее извинения, а теперь она просила прощения второй раз за месяц. Я чувствовала себя так, как будто оказалась в машине с незнакомцем, пришельцем с планеты, которую мне не хотелось посещать. Я не поднимала голову. Уставилась на свои колени, как будто в них заключены все тайны мира. Моя мать взяла меня за подбородок и потянула, пока я не повернулась к ней.

– Больше никогда, – пообещала она.

~

Когда мама привела меня домой из дома пастора Джона, я внимательно за ней наблюдала. Она не пошла прямо в спальню. Вместо этого мать села за наш обеденный стол, положив локти на стол, а голову на руки. Я осторожно маячила на пороге. Последняя пара лет научила меня, что состояние спокойствия никогда не длится долго. Краткие периоды трезвости Нана были своего рода уловкой, убаюкивавшей меня, заставлявшей поверить, что теперь это навсегда. Моя мама встала с постели, но я не купилась. Я узнала опустошение, когда его увидела.

– Гифти, я больна. Мне нужны твои молитвы, – сказала она.

Я не ответила. Я осталась на пороге, наблюдая за ней. Когда она говорила, то не смотрела на меня. Я знала, что ей стыдно, что ей больно, и хотела этого.

– Я купила тебе билет на самолет в Гану. Ты поедешь туда, когда закончится школа, чтобы я могла сосредоточиться на своем исцелении.

– Нет, – ответила я, и она резко вскинула голову и заговорила на чви:

– Только не ты. Не смей мне перечить. Не смей капризничать.

– Я не хочу уезжать, – прошептала я. – Я могу помочь тебе поправиться. Я буду хорошей. Буду молиться. Я снова пойду в церковь.

Она вытерла лицо рукой и покачала головой:

– Ты можешь пойти в церковь в Гане. Мне нужна духовная война. Ты будешь моим воином, не так ли?

Приторно-сладкий тон, которым она это сказала, наконец заставил меня понять, что передо мной не та женщина, которую я когда-то называла матерью. Та женщина никогда не вернется.

~

Летом, приехав в Гану, я обнаружила, что у меня есть тетя. В то время как Чин Чин свободно рассказывал обо всех людях и вещах, которые он оставил в Гане, моя мать редко говорила о прошлом. В моих воспоминаниях она всегда выбегает за дверь, слишком занята, слишком устала, чтобы отвечать на мои бесконечные вопросы.

«Как звали твою маму?»

«Сколько у тебя родственников?»

«Где ты родилась?»

На каждый мой вопрос она отвечала молчанием. А потом Нана умер, и я оказалась в самолете, летя в страну, в которой никогда раньше не была. Когда я приехала, меня встретил не отец, а пышная болтливая женщина, лицо которой было таким же, как у моей матери.

Первое, что сделала моя тетя Джойс, когда меня увидела, – осмотрела мою руку, подняла ее и опустила обратно к боку. Позже я замечала, как она проделывает это с курицей на рынке, прикидывая, сколько готова заплатить за мясо, оценивая птицу по прочности крыла, по величине ноги.

– Ты слишком худая, – сказала тетя. – Точно в отца.

Чтобы доказать это, она задрала свою рубашку, схватила складку живота и потрясла им. Я умерла от стыда, увидев, как она исполняет этот номер посреди загруженного терминала. У нее был выпуклый пупок, чего я никогда раньше не видела, и мне казалось, будто мне показывают рудиментарный хвост. Я хотела, чтобы моя мама встала с постели, увидела этот пупок как светящуюся мишень и пришла за мной. Я хотела, чтобы мои худые руки остались незамеченными. Я хотела своего брата назад.

Возле аэропорта тетя